Денарий кесаря - Санин Евгений

            Осужденных на смерть было четверо. Троих уже вывели из узилища и, не снимая цепей, окаймили шеренгами воинов. Метровые наконечники пиллумов-копий сверкали на солнце так, что было больно глазам. На четвертого, приговоренного к распятию несколько минут назад, сыпались удары бича с вплетенными в сыромятную кожу стальными колючками. По обычаю, каждый конвоир мог принять участие в обязательном перед самой позорной казнью бичевании, и мало кто отказал себе в удовольствии блеснуть перед соратниками удалью.

            Щелкал бич. Бряцало оружие. Стучали молотки – прямо под лестницей, на глазах осужденных сколачивались кресты. Все это трибун видел и не раз. Он зевнул и с раздражением посмотрел на ворота, за которыми, ни на миг не успокаиваясь, бушевала толпа, на дышащее зноем небо. Солнце палило, словно был не апрель, а середина лета. Оно, кажется, было готово запечь его в собственных доспехах, как эвксинского угря на раскаленных камнях!

            «И чем я прогневал богов, что они заслали меня сюда? – говорил его блуждающий по сторонам взор. – Эта невыносимая, с пустыней за ней страна, ее дикий, не управляемый даже единственным их богом, народ… А моя когорта? Разве это боевые легионеры – сирийцы, финикияне, каппадокийцы, одно слово: вспомогательные войска!»

            Презрительно усмехнувшись, римлянин приосанился – пальцы правой руки легли на круглый набалдашник меча, кулак левой картинно уперся в бок. Золотой лик Горгоны на груди, где рядовые воины носили простую бронзовую пластину – «защитницу сердца», пурпурный плащ, дорогой шлем с орлиным оперением подходяще смотрелись, по его мнению, на фоне замка, напоминавшего крепость. Когда откроют ворота, он предстанет толпе, точно живая статуя бога войны – Марса!

            - Лонгин! – окликнул он возвращавшегося от ворот центуриона. – Чего еще хочет эта толпа?

            Коренастый, в перекрытом кожаными ремнями панцире командир отряженной для конвоя сотни остановился и поднял изуродованное шрамами лицо:

            - Они требуют скорее открывать ворота и казнить осужденных!

            - Свои – своих?!

            Такого трибун не встречал в местах своей прежней службы. Там, наоборот, старались выкупить преступников. Если не получалось – отбить силой. А тут, не хитрость ли? Может, уловка, чтобы усыпить бдительность?..

            - Сказал, что слышал! – огрызнулся центурион. – Особенно они жаждут смерти того, что мы взяли сегодня ночью!

            Он указал глазами на столб, к которому за обе руки был привязан истязаемый. Несколько минут римляне неотрывно смотрели на бичевание. Так глядят на костер, не в силах отвести глаз от пламени.

            Осужденный держался стойко, снося удары без единого стона.

            - Ставлю сто денариев против десяти, что он взвоет, когда к нему приложится вон тот, похожий на Геркулеса, солдат! – предложил пари трибун.

            - Келад?

            Трибун нехотя отвел взгляд от окровавленной спины, осмотрел ворота, подступы к замку. Ворота были бронзовые, литые, не всякий таран возьмет. Подступы – лучше не придумать: гладкие, поставленные под уклон плиты. По таким и на локоть не подняться – сразу поедешь вниз.

            - Боишься? – с усмешкой спросил он. – А может… этого пожалел?

            - Я?! – отпрянул центурион, понимая, что даже сочувствие к приговоренному может иметь плачевные последствия. – Нет! Хотя… если честно, сегодня ночью он удивил меня – как лекарь! Клянусь Марсом, он в мгновение ока исцелил раненого при попытке взять его силой! Кстати, услыхав его голос, многие из храмовой стражи пали перед ним ниц, а некоторые бросились наутек. Верными долгу остались лишь мои легионеры. Потом… он сам сдался!

            - Эх-х! – увидев, что и самый страшный удар осужденный перенес молча, с досадой хлопнул по рукояти меча трибун. – Твоя взяла!..

            - А еще… - центурион, казалось, даже не обрадовался выигрышу, равному полугодичному заработку. – Я слышал, как он сказал, что если бы захотел, то получил в подмогу от своего отца… - он приблизил губы к уху трибуна: - Двенадцать легионов! Клянусь небом и землей! А что, если он, действительно, царь или сын какого-нибудь царя?

            - Может, самого цезаря? – с угрозой спросил трибун. – Что сдался – хорошо. Что врач – тоже неплохо, будет теперь кому лечить подагру старику Харону! А что касается царя, ха-ха, – засмеялся он. – Пожалуй, ты прав! Смотри!

            Центурион последовал взглядом за пальцем трибуна и покачал головой. Пока они беседовали, воины свободных центурий набросили на плечи осужденного старый солдатский плащ, надели на голову венок из росшего в расщелинах плит кустарника, отломили сухую ветку иссопа и, вложив ему в руки, издевались над ним. Они кланялись, падали на колени, словно перед настоящим базилевсом и, поднимаясь, плевали в лицо, отвешивали звонкие оплеухи, вырывали из стянутых веревками рук иссоп и били им по голове…

            Осужденный, казалось, не обращал на них никакого внимания. Взор его был устремлен в небо. Искусанные во время бичевания губы шевелились – было видно, что он творил неслышимую издали молитву. Из-под устрашающе длинных колючек венка, вонзившихся в лоб, ползли ручейки крови.

            - Разреши мне лично заняться им! Толпа…  – не выдержав, напомнил сотник.

            - Мягкий ты для центуриона человек, Лонгин! – поморщился трибун. – А, впрочем… может, ты и прав. Его ведь еще надо довести до места казни!

            Расценив эти слова как согласие, центурион заспешил к столбу, на ходу подавая команды. Воины, которые не воспринимали приказы в момент подобных занятий, как и следовало ожидать, пропустили их мимо ушей. Тогда Лонгин угрожающе замахнулся ивовой тростью. Это был уже не шутовской знак власти, как из иссопа. За поломку жезла центуриона рядовому воину полагалась смертная казнь. Такая мера мигом остудила даже самых горячих воинов.

            Не прошло и минуты, как два легионера повели к строю бледного, в натянутом на изуродованную спину хитоне бунтовщика. Кусок синей ткани был кое-как наброшен на его плечи. Шел он спокойно, стараясь держаться прямо.

            «Ишь  – гордый! – удивился трибун, с недовольством ловя себя на мысли, что думает о нем с уважением. – Мы, римляне, и то не всегда идем на казнь с таким благородством!..»

            - Эй, ты, посмотри на меня! – окрикнул он.

            Стараясь угодить начальнику, воины схватили приговоренного за плечи, развернули в сторону лестницы. Один крепкой рукой пригнул его в почтительном поклоне. Второй приподнял грубой солдатской пятерней подбородок:

            - Так стоять! Это же – трибун!

            Римлянин с любопытством взглянул на стоящего перед ним человека. С измученного лица на него смотрели внимательные, вопрошающие глаза – в них не было и тени страха. Зато было нечто такое, что трибуну стало не по себе. Он вдруг отвел взгляд и знаком велел поскорее уводить бунтовщика.

            Лонгин поднес к губам витой рожок, каким подают в боевом лагере сигналы знаменосцам, и, глядя на солнце, уверенно разделил день на две половины…»

10

Стас посмотрел на Григория Ивановича и осекся...

            …За окном послышался морозный скрип шагов, потом раздался грохот обиваемых о крыльцо сапог, затем звук открываемой двери и, наконец, по всему дому загулял зычный голос Григория Ивановича:

            - Эй, работнички!

            Стас мигом вскочил с кровати и испуганно заметался по комнате…

            Первым его желанием было выскочить в окно. Но тут он вспомнил, что его верхняя одежда висела на вешалке в прихожей. Да и дом все равно уже не продать, а значит, и прятаться теперь незачем!

            Он сразу же успокоился и с самым независимым видом – насвистывая, руки в карманах - вышел навстречу гостю.

            Тот уже был на кухне.

            - Что же вы это не пришли? Я вас ждал-ждал… Пришлось самому все делать! – с упреком начал он и вдруг увидел перед собой Стаса. – Ничего не понимаю! А где….

            - Таджики, что ли? – как можно небрежнее уточнил Стас и беспечно махнул рукой за окно: - А они съехали!

            - Как это? – не понял Григорий Иванович.

            - Очень просто! Взяли свои вещи и тихо-мирно ушли.

            - Когда?

            - А когда темно еще было!

            - Не может быть! Я хорошо помню, что уже посветлу с ними разговаривал!