Моя мадонна / сборник - Агния Александровна Кузнецова (Маркова)

разнаряженная тетушка Загряжская.

Петр понял, что все толки прислуги о неблагополучии в семье Пушкиных имели какое-то основание. Но где была правда, где вымысел, он не знал. Только чувствовал, что странная была свадьба.

Петр смотрел на невесту в белом богатом платье со шлейфом, похудевшую, с лихорадочно-взволнованными и счастливыми глазами на бледном лице. Она была очень хороша.

Я читаю записку Е. И. Загряжской к Жуковскому:

«Слава богу, кажется, все кончено. Жених и почтенной его батюшка были у меня с предложением. К большому щастию за четверть часа перед ними приехал из Москвы старшой Гончаров и он объявил им родительское согласие, и так все концы в воду».

Что означала эта фраза: «все концы в воду», — остается загадкою и по сей день.

Петр, конечно, ничего не знал о записке тетушки Загряжской. Он рассматривал жениха, которого видел впервые. Красив был и жених: утонченное лицо, изящно загнутые усы, густые волосы, разнятые на косой пробор. Как и невеста, он был бледный и взволнованный, только в отличие от нее счастье не оживляло его угасших глаз. Он, как и Екатерина Николаевна, нервно оглядывал гостей вокруг себя, словно оба кого-то искали, растерянными улыбками отвечая на поздравления и поцелуи.

Слава богу, Петру не поручили носить подносы с кушаньями и винами. Он не умел этого делать. Ему было велено находиться в вестибюле и коридорах. Но через открытые двери он видел часть зала, белую скатерть стола, слышал непонятные, на французском языке, речи барона Геккерена, Григория Строганова и еще чьи-то. И русское «горько».

Петру казалось, что смех, выкрики, звон бокалов, речи — все было искусственно. Этот свадебный обед больше походил на поминки.

После свадьбы несколько дней слуги Григория Александровича Строганова рассуждали о происшедших событиях. Кое-кто намеренно находил заделье сбегать на Мойку, в дом Пушкиных, посудачить с охочим на пересуды, всезнающим слугой барышень Гончаровых. И каких только разноречивых версий не приносили оттуда!

Говорили, что замуж пошла Екатерина Николаевна, спасая семью Пушкиных, потому что Пушкин вызвал Дантеса на дуэль, и, конечно, не ему соревноваться в стрельбе с военным человеком.

Дуэль не состоялась в связи со свадьбой.

Говорили, что Дантес волочился за Екатериной Николаевной для отвода глаз, прикрывая этим ухаживанием свою любовь к младшей сестре, и предложение Екатерине Николаевне сделал, чтобы избежать дуэли, которая испортила бы его карьеру и карьеру приемного отца барона Геккерена.

Говорили, что Екатерина Николаевна должна была родить ребенка от Дантеса. И надо было срочно покрывать грех. Чего только не говорили в людских! Даже поминали о приказе царя Дантесу жениться на Екатерине Гончаровой.

Эти версии высшего света попадали в людские, и до сих пор остаются они версиями. История не вскрыла, что же произошло в семье Пушкиных, с открытой душой принявших к себе сестер Гончаровых. Почему родные Екатерины Николаевны не пожелали присутствовать на свадебном обеде? И только Александра Николаевна да тетушка Загряжская, может быть скрепя сердце, выполнили эту миссию перед светом.

Мой прадед в своих дневниках обходит все эти толки молчанием. Да и что мог он написать — одно из предположений? Фактов у него не было. Они были у Натальи Николаевны, у Дантеса, у Екатерины Николаевны и, может быть, у Пушкина. Но о таких фактах обычно молчат.

1 февраля 1837 года мой прадед писал в своем дневнике:

«Если б мог я сейчас находиться подле моего ангела, я уверен, что силою любви своей сумел бы во взгляде передать ей покорность судьбе… Я был около Конюшенной церкви, когда отпевали Пушкина. Сквозь толпу трудно было подойти к нему, да я и не стремился. Живым я его никогда не видел. Ее на похоронах не было. И я ушел, поскольку отлучился без спроса. Говорили, что она очень больна. А может быть, какой-то добрый человек посоветовал ей не ходить — не вызывать гнев не понимающей ничего толпы».

Глава шестая

Морозными февральскими вечерами Петр находился в комнате один. Дед Софрон был в поездке, и Петр свободно располагался за маленьким столом. Прикалывал во весь стол склеенный лист бумаги и увеличивал анатомическое изображение человека.

Поздно вечером дверь, закрытую на крючок, кто-то осторожно подергал, и незнакомый женский голос, задыхаясь, сказал в щель:

— Петр Яковлевич, открой-ка!

Петр вскочил. Аккуратно снял со стола бумагу, положил на кровать и прикрыл подушкой.

Одернул рубаху, пятерней пригладил волосы и откинул крючок. В дверях стояла незнакомая пожилая женщина. Голова ее была повязана теплым платком. Глаза красные — видно, что не от мороза, а от слез. Она закрыла за собой дверь, оглядела комнату и, видимо убедившись, что, кроме Петра, в ней никого нет, опустилась на колени и запричитала полушепотом:

— Только ты, Петр Яковлевич, сказывают, можешь помочь моему горюшку. Не откажи, всю жисть мы с дочкой за тебя бога будем молить.

Петр, ничего не понимая, бросился поднимать женщину.

— Да чья ты? Что случилось? Чем я могу помочь тебе?

Она долго судорожно всхлипывала и, не в силах вымолвить ни слова, давилась слезами. Наконец немного успокоилась.

— Я няня Пушкиных деток. А дочь моя в горничных у них… После смерти Лександра Сергеича надумала Наталья Николаевна навсегда в Полотняный завод ехать. А тут, как помер Лександр-то Сергеич, у меня вдруг все руки и ноги сыпью засыпало. И парила я, и кто что подскажет делала. Все хуже да хуже. Барыня говорит, с такими руками при детях нельзя оставаться. «Поезжай, говорит, обратно в Михайловское». А дочку Степаниду с собой берут. Теперича-то мы верняком на всю жизнь расстаемся. А у меня, окромя ее, никого на белом свете!

И женщина снова зарыдала, грубыми рукавицами размазывая по лицу слезы.

— Сними-ка рукавицы, нянюшка, покажи руки! — сказал Петр.

Она