Не знаю - Екатерина Владимировна Чиркова

м-да… Хотя большую часть этих восьмидесяти с лишним лет считал иначе.

И вот теперь приходится признаться наедине с собой: премии, ученики, литературные споры, репутация у «литературной Москвы» – в прошлом. Забыт, заброшен. Никем не любим. Авторские экземпляры мертвым грузом в диване. Дочери – да где они?.. Жена? Ученики? Предатели.

Вот осталась квартира. Эти квадратные метры, они мои, здесь мой мир, мои книги, я – хозяин сам себе и своим – и не своим, как будто бы, странным, шатким, мелким, держась за стены, но все же уверенным только в этом пространстве – шагам.

Квартира осталась. Главная книга не написана.

И Нонка осталась.

Нонка. Чего она хочет? Посвящение в Книге? Или квартиру?

Анна

2020 г., Москва

Так получилось, что мы никогда особо не разговаривали. И все-таки последние годы говорим еще меньше. Так мало, что я, похоже, просто разучилась говорить с тобой – вот, пишу.

Ты приходил среди ночи ко мне в комнату и садился на кровать. Я обязательно просыпалась, сворачивалась змеей-калачиком и голову клала тебе на колени. А ты меня по голове гладил. О чем ты в те моменты думал, я не знаю. Мне же в тот миг ничего больше не надо было на земле.

Никто в нашем доме никогда не говорил «я скучаю», «как же хорошо дома»; мы не обращались друг другу «дочка», «мама» или «папа». Как обращались? Да никак. Спасибо, что на «ты», а не на «вы», по имени и отчеству. Ты замечал?

Лёлечка всегда была именно Лёлечкой – и в разговоре, и за глаза, в третьем лице. Тебя мы с матерью между собой называли по фамилии: «Кольцову это не понравится», «Кольцов приедет», «Кольцов в курсе». Ты и сам о себе часто говорил в третьем лице: «Кольцова на мякине не проведешь». Ко мне вы обращались по имени, было два варианта: строгий «Аня» и возмущенный «Анна».

Когда в чужом разговоре я слышу: «Привет, папуль!» или «Дочечка, дай обниму, соскучился», – меня душат мгновенные слезы. А как у тебя? Бывает такое?

Теперь мы совсем ничего не знаем друг о друге. Я даже не знаю, что подарить тебе на день рождения. Или все-таки знаю? Вот мой подарок – картина. Ты и я, мы с тобой гуляем по лесу. Помнишь, мы ходили с тобой гулять в лес. Вернее, ездили на автобусе.

Лес был настоящий, дремучий. Теперь на том месте огромная парковка, торговый центр, за ним маячат жилые кварталы до горизонта. Ближайший лес километрах в ста.

Как бы то ни было, что бы ни было и не было между нами, я вспоминаю этот лес таким – высокий, с сухими розовыми сосновыми иголками под ногами, без тропинок, с заоблачными, чистыми стволами, с птичьими голосами. Тихий, бесконечный. Мы шли молча, быстро, ты – засунув руки в карманы и глядя перед собой, я – рядом, глядя на тебя и вокруг.

Так я и нарисовала: ты стоишь, руки в карманы, и глядишь задумчиво поверх моей головы. А я смотрю на тебя.

С днем рождения.

Нонна

1985 г., Москва

Утро наступало какое-то неопределенное. Не солнечное, не хмурое, даже не серое, а какое-то никакое. Разве что тихое. Было воскресенье. Нонна проснулась окончательно, глаза закрывать больше не хотелось, но и вставать не хотелось. Она думала. Попробовала посочинять стихи, но не шло. Когда тебе пятнадцать, обязательно хочется сочинить что-то особенное, а выходит обязательно что-то банальное. Нонна вытащила ногу из-под кота, потом из-под одеяла. Села, поставила ноги на пол. К стопам прикоснулась прохладная, бодрая поверхность. Кот с мявком спрыгнул с кровати – побеспокоили – и выгнул спину, хвост крючком. Она сидела на кровати, в окно смотрело блеклое небо, голые ветки. С кухни доносились звуки хозяйственной деятельности: мама, как всегда, при деле. Нонна представила себе нахмуренное лицо, складку между бровями. Отца она не знала, о нем никогда не было и речи, как будто его и самого не было.

В детстве она недоумевала, почему мама не радуется, почему всегда огорчена, недовольна. Закрадывалось – может, я виновата? Ой, вот опять запачкала, сломала, наступила, разлила.

Наказания были классические, тоскливые, методичные.

Мама – школьный завуч с искусствоведческим образованием, обостренным чувством прекрасного и обостренной же манией гигиены. Мусорного ведра в доме нет, каждую бумажку – в мусоропровод. Тряпок нет. Носовых платков нет. Их заменяют салфетки и туалетная бумага – одноразовое. Новые кресла стоят несиженные с момента покупки, заваленные подшивками журнала «Балет».

Сами слова «наказание», «накажу» мама произносила с каким-то священным наслаждением. Любимым было – поставить в угол. Угол был в ее спальне, темной, тесной комнате, где пахло духами и еще чем-то тяжелым – снами, мыслями, а может, просто редко проветриваемой постелью. Она вела дочь за руку и, произнеся торжественно слова «ты наказана», оставляла одну, непременно лицом к стене. Нонна не сопротивлялась, шла, как зачарованная. Дверь за матерью закрывалась, и наступали темень и тишина. И покой. Облегчение. Здесь можно было отдохнуть и не бояться сделать что-то не то или не так. Уже наказана. Бояться уже нечего. Нонна закрывала глаза. Если стоять долго с закрытыми глазами, начинало покачивать, а если зажмуриться, то мерещились радужные круги. Она снова открывала глаза и видела один и тот же кусок обоев – такие же были у одноклассницы, у которой она побывала однажды дома. Повторяющийся узор, подобный какому-то старинному гербу, с венком по центру. В этом венке ей был знаком каждый цветок, каждый лепесток, пересчитаны все тычинки.

Как загипнотизированная, она проводила часы, вечность – во всяком случае, так ей казалось, – лицом к стене, даже не пытаясь развернуться или выйти, сесть или лечь, взять что-то в комнате.

Узкий ремешок, который мать использовала для порки, до сих пор висит у той в платяном шкафу. К этому наказанию она прибегала нечасто, но особенно торжественно. «Ты заслужила серьезное наказание», – сердце сжималось, хотелось заплакать, но ужас не давал. Лицо само скукоживалось от страха, а дыхание сбивалось, сокращалось до всхлипов. Ноги подкашивались, пока мать так же за руку вела ее в ту же спальню, доставала ремешок из шкафа, укладывала на кровать, прихватывала за щиколотки. Нонна знала очень хорошо эту боль. Страх был в ожидании. Оцепенение и бессилие, предшествующие боли.

К пятнадцати годам страх оплошать и быть наказанной вместе с мечтой развеселить маму сменились навязчивыми фантазиями о сепарации, сдобренными жаждой жестокой мести. Длилось и давило тоскливое чувство склеенности с