Ушма - Алексей Наумов

не так… Может она тоже слышит что-то?..

От таких мыслей сразу мороз по коже и разряд в руке, будто локтём стукнулся. Даже думать про это жутко, какие уж тут разговоры… Но и не думать не могу. Останавливаюсь и прислушиваюсь — показалось что вода журчит. Страх мгновенно сбивает дыхание, рука немеет, на лбу холодный пот. Поворачиваю голову из стороны в сторону, пытаясь понять, откуда идёт звук. Наконец выдыхаю — кто то наполняет вёдра водой для полива. К вечеру она нагреется и можно будет поливать огурцы и помидоры, а иначе они заболеют. Совсем я дёрганый стал.

Иду дальше. В небе кувыркаются стрижи — им одним хорошо. Смотрю за их стремительным полётом и не замечаю, как навстречу мне выходит Степаныч. От неожиданности заикаюсь:

— З-з-здрасьте…

— Здравствуй, — строго говорит Степаныч и охватывает меня цепким, рентгеновским взглядом. На нём вечные «кильватерные» штаны, здоровенные башмаки и тельняшка. На поясе болтается «кортик» — короткий уродливый самодельный нож.

Глаза у Степаныча озорные, пронзительные, ярко голубые. Как посмотрит, в дрожь бросает. По крайней мере меня. Ну прям чувствую, что он меня насквозь видит, все мои проделки. Прям боюсь его. Как увижу, прячусь, а тут недоглядел… Да и как тут углядишь, он через два участка от Анюты живёт, не обогнёшь никак.

Степаныч продолжает рассматривать меня как редкое насекомое.

— Ну, что, давай, рассказывай, — говорит он наконец, вынимая пачку Примы и неспешно закуривая. — Как ты до такой жизни дошёл, а?

Я столбенею. Как он узнал?!

Степаныч усмехается сквозь клубы сизого дыма.

— Я про тебя всё знаю! — говорит он, поправляя кортик. — Я, братец, в самое твоё небалуйся заглянуть могу! А всё почему? Потому что я — матрос Северного флота! А моряк — он всякой сухопутной скотине не ровня! Моряк в грязь лицом не ударит, даже если где и найдёт…

Теперь усмехаюсь я. Ситуация, как говорит отец, вырисовывается: Степаныч просто-напросто набрался раньше времени. Замечаю, что его и штормит больше обычного. Как правило он такой только в сумерках. Это его звёздный час. В этот время он от дома отчаливает и как теплоход курсирует по дачам, пока не садится где то на мель. То есть набирается до такого состояния, что встать не может. Но он калач тёртый. Его так просто не потопишь. Посидит-посидит Степаныч, головой помотает-помотает, потом встрепенётся, шагнёт богатырски через всё пространство наружу и в родную гавань направляется. «Противолодочным зигзагом» преимущественно — от одного забора до другого. Что удивительно, всегда доходит, хотя может долго по переулкам плутать, маяка то нет…

Таким я его даже люблю, он весёлый становится, только болтать начинает без умолку, не сбежишь. Сейчас мне это ни к чему, но деваться некуда. Придётся внимать гласу трудового народа, как говорит отец. Степаныч тем временем приосанивается, грозно хмурит брови, но я вижу, что его глаза лучатся смехом. Делаю скорбное лицо чтобы ненароком не рассмеяться.

— Так что, будем говорить или как? — продолжает Степаныч, уперев руки в боки. — Опять, шкоду какую-то затеял, а? Смотри у меня — с моряком шутки плохи! Враз всему обучу! Одномоментно! И как совесть понимать нужно и прочую физподготовку!

Степаныч сноровисто сплёвывает, но это нарушает его баланс. Он начинает медленно пятиться назад, силясь удержать равновесие, не убирая руки с пояса, но, в конце концов, с треском наваливается спиной на большой куст жасмина.

— Полундра! — хрипит он.

Его коричневое лицо наливается кровью. Он извивается всем телом, пытаясь встать ровно, упрямо держа руки на поясе.

— Сгною!

Я с трудом сдерживая хохот. Степаныч, как огромное насекомое барахтается в объятьях цветущего жасмина. В какой-то момент, возникает длительное динамическое равновесие, так что мне до последней секунды не ясно, сумеет ли моряк подняться или роковой куст поглотит его полностью. Наконец, Степаныч делает нечеловеческое усилие и куст мягко отпружинивает его обратно. Он победоносно улыбается и как ни в чём ни бывало, продолжает.

— Ежели вы опять какую пакость супротив моих пчёл удумали — хана вам! Так и передай своим салажатам! Увижу, что ульи мои трогаете — уши вам налимоню, от трюма до палубы! Сиять будут, как крейсер «Варяг». Слыхал о таком?

Киваю с самым серьёзным видом. Это уже традиция. Степанычу вечно кажется, что все в округе хотят похитить его мёд. Особенно он ненавидит сорок. Он, почему то уверен, что они обожают мёд и только и ждут удобного момента, чтобы разорить пасеку. Отец рассказывал, что он даже одно время капканы ставил вокруг ульев, когда уезжал в Москву. Выменял у сторожа на самогон. В конце концов сам в один из них однажды вечером и попался. Хорошо в сапогах был, а то бы ногу сломал — капканы здоровенные были, волчьи. Только керзачи у Степаныча ещё крепче — он как в них однажды бетон помесил, так они у него насмерть и окаменели. Стали не сапоги, а «полезные ископаемые». Капканы он в сердцах в болоте утопил, а потом, три дня спустя, ночью, с фонариком их обратно выуживал крюком на верёвке. Один нашёл, остальные сгинули. А ночью, потому, что моряки народ гордый…

Степаныч подозрительно меня оглядывает, желая убедиться, что я действительно знаком с героической историей крейсера «Варяг» и канонерской лодкой «Кореец». Я спокойно выдерживаю его взгляд. Подвиг я знаю от и до. Отец рассказал. Как то раз я даже песню спел, когда Степаныч у нас в гостях был. Он тогда аж прослезился. Но то дела былые, а порядок есть порядок, поэтому досмотр он каждый раз проводит по всем правилам, не манкируя. Поэтому я терплю.

Наконец строгий взгляд сменяется ухмылкой. Степаныч удовлетворённо крякает и грозит мне узловатым пальцем с огромным жёлтым ногтем.

— То-то, салажонок! Свободен…

Обычно я пулей удираю, чтобы вновь не слушать его бесконечные разглагольствования, но сейчас задерживаюсь. Степаныч настораживается. Непредсказуемость ему не по душе.

— А правда, — выпаливаю я, сам ужасаясь своей дерзости, — что сторож наш, Борька, ну, который утонул… Правда, что он седой весь был когда его вытащили?..

Морщинистый кадык Степаныча приходит в движение. Он силится проглотить что-то, но у него никак не получается. Уголки рта у него опускаются и на мгновенье он приобретает жалкий и растерянный вид старика, который забыл где он находится. Так и не проглотив нечто, Степаныч сухо сплёвывает и странно смотрит на меня. Потом говорит незнакомым мне тоном, без тени ехидства и ёрничества.

— Борька твой — дурак. Нашёл серебряный крестик на болоте и незамедлительно на спирт сменял. Говорил я ему, отнеси обратно и оставь,