Место под облаком - Сергей Матюшин

— Ладно! — стряхивая наваждение, непроизвольно произнес Василий.

— Конечно, ладно, — с чем-то своим, с милым пустяком, должно быть, беззаботно и легко согласилась Ксения. — Я и сама умею стихотворения сочинять. Расскажу?

— Расскажи, — вздохнул Василий.

Заложив руки за спину, Василий шел немного позади. Шел, слушал, и все больше грустнел. Уже прошли по деревне туда и обратно, и вновь должны вот-вот минуть дом Петрова. Василий скосился, ожидая строгого и призывного восклицания. Поэтесса тоже приостановилась, хулигански схватила Василия Павловича за рукав:

— Давай побежим, а то вдруг папка в окошко смотрит.

Шагов двадцать пробежали, Василий при этом не знал куда деваться.

— Расскажи, Ксения, мне стихотворение собственного сочинения, — сказал он и поразился тому, как сказал: покровительственно, складно, глупо попросту. Но — несло: — О счастье, о любви и о свободе.

— Сейчас, — обрадовалась Ксения, не заметив страдающего Василия. — Я много сочинила. Вот, например… Сейчас… Чего-то мне неудобно. Так. Ладно, сейчас. «Не забуду я этой минуты, буду помнить тебя я всегда, но на время нашей разлуки не забудь и ты меня». Вот! Нравится?

— Чрезвычайно, — поперхнулся смешком Василий. — Очень интересно и хорошо по форме. Содержательно и емко.

— Неужели уж так прямо и плохо? — почему-то рассердилась Ксения. — Смотри, сейчас домой уйду.

— Зачем домой? — удивился Василий.

«Витька завтра встанет раньше меня, как штык встанет, а потом будет подсмеиваться. Нет, я тоже встану. В день сто км надо, не меньше, сто км в день, я повторяю, ну хотя бы пятьдесят, ты меня понял? Вперед, вперед… "Не забудь и ты меня"… надо же…»

— Ты не поняла, я наоборот, хвалю.

— Неужели? Тогда еще хочешь? «Пролетят наши юные годы, — восторженно начала декламировать Ксения, — разлетимся в другие края…» Нет, нет, я лучше другое. «Сердце девушки — касса закрытая, от которого мало ключей, сердце девушки…»

Они вышли на крутой пригорок за деревней. В лесу, на опушке темнели какие-то прямоугольные ямы. Это не могилы, это дренажи. Дальше, в низине, таились смутными группами кусты, потом начинался лес и ночной мрак. Крупными пузырями, затхлая, поблескивала в канавах вода. Пересохшая охристая глина бугрилась по краям. «Черт знает что, зачем канав нарыли и все бросили? Лучше бы их не было».

Столп тепла невидимкой курился над пригорком, пахло сеном и цветами. «Чмк!» — тихо, встревоженно и призывно резануло тишину птичьм вскриком. Бултыхнулась лягушка, или это ком глины возвратился в родное лоно? Еле виднелись в логу стога.

Ксения подошла к тоненькой березе, скупо выделенной природой для украшения околицы, взялась рукой за ствол, и, глядя совсем мимо постороннего и уже полузабытого слушателя, так померещилось слушателю, с детски-старательным выражением объявила:

— Стихотворение называется «Тебе»! «Ты помнишь, был вечер туманом одет, огнями роса на траве, и твой осторожный, пугливый твой след терялся в опавшей листве…»

Василий словно очнулся — оторопел от музыки, но тут же подумал с шевельнувшейся тоской: «Врет девочка. Это чужое».

— Ксения, отец, наверное, ругаться будет.

— А чего это вдруг? Не бу-удет, — плавно махнула длинной рукой Ксения. — Он добрый у меня, ручной совсем. Он никогда не ругается ни с кем: ни с мамой, ни с начальниками. Он без меня даже на рыбалку в иной раз не ходит.

Василий отважно шагнул к мгновенно отскочившей Ксении.

— Ага! — спряталась она за стволик. — Понравилось? Я так и знала.

Растопырив пальцы, Василий сделал еще шаг. Эдакий бросок в сторону — Ксения грациозно отклонилась в другую.

— Погоди, — громко, с хрипотцой прошептал Василий.

— Не поймаешь, не поймаешь! — отступала она, смеясь. Василий, изнывая, тихонько дрожал.

— Все же я тебя поймаю сейчас.

— Фиг! — Побежало желтое пятно… Побежала Ксения с пригорка к лесу, коротко оглядываясь на преследователя. Она ловко перепрыгивала кочки, а Василий не мог оторвать глаз от нее, под ноги не смотрел, и пару раз споткнулся, упал в траву.

Вломился, вбежал в лес. Тишина. Ксения исчезла.

— Ксюша… Ксения, где же ты? — Глаза быстро привыкли к мраку; деревья были толстые, старые, стволы метра на два вверх покрыты серым в потемках мхом, словно толстенными шерстяными чулками. Это бор-беломшанник. И под ногами был толстый мягкий ковер белого мха.

— Ау, — сказала Ксения. Василий обернулся.

Она стояла у беломшанного ствола в расстегнутой блузке, распущенные волосы едва прикрывали грудь.

Ксения залезла под свою миниатюрную юбочку, сняла красные трусики с белой окантовкой, медленным жестом откинула их в сторону.

— Иди ко мне, — пропела она.

Что-то еще повозилась на поясе, юбка упала к ногам.

— Иди, — сказала Ксения, широко расставив ноги.

* * *

Очнувшись, Василий обнаружил себя лежащим в перине мха, он сжимал в объятьях Ксению, часто и горячо дышащую ему в лицо.

— Понравилось? — пролепетала Ксения. — А я еще хочу.

* * *

Они медленно шли по логу, околице, по деревенской улице. Ни в одном окошке света не было. Ксения обняла за шею заторможенного Василия.

— Видишь? — подняла она указательный палец. — Видишь, как стало сразу светло? Это только у меня тут такие ночи бывают необыкновенные, потому что моя деревня особенно расположена, только об этом не знает почти никто, а теперь вот ты знаешь. Видишь, как светло и необыкновенно?

— Вижу, — сказал Василий. — Необыкновенно.

— Это начало таежной зоны. Боры-беломшанники. Моим дядькам-охотничкам не зря я нравлюсь, — сказала Ксения, заглянув в лицо Василия. — Знаешь, сколько они нам с папой денег дают? Это у нас лунные погоды. Люблю! Нара-ри-ра-а… — провальсировала Ксения и — прыг на крыльцо. — До свиданьица, Василий Павлович, вы напишите мне письмо, Василий Павлович, адрес простой: область, район, почтовое отделение, деревня, такой-то, лично в руки, лети с приветом, вернись с ответом… А я тебе отвечу, а ты мне, и снова я тебе. Вдруг еще приедешь к нам в гости, когда разбогатеешь. Представляете? А после, пройдет сто лет, мы с тобой в городе Твери встретимся, вот смеху будет.

— Почему смеху будет, Ксения?

— А это ты скоро узнаешь, почему смеху будет, дядя Вася. Вы уж не обижайтесь, Василий Павлович, ежели что не так. Рыжики понравились?

— Понравились, — сказал Василий.

— А я? Понравилась? Мы же тут деревенские, те-емнень-кие… Мало чего понимаем чего почем. А, дядь Вась? Счастливого пути вам, хорошей погоды да гладкой дороги, вспоминайте нас, а уж мы тоже не забудем. Пишите нам письма без марки, вместо марки поцелуй жаркий. — И пропела девочка голоском тоненьким: — Ах, сад-виноград, белое сияние, больше нечего сказать, ну и до свидания…

Неуютно стало Василию. Сердце бедное сжималось как тогда, армейской осенью.

Ксения стояла в тени крыльца. Различал он ее плохо, скорее угадывал, чем различал. Она мелкими шажками отступала вглубь. Белые полоски оторочки трусиков, заткнутых за пояс юбки, были видны явственно. Выделялись свет, волосы, но лица не было видно, пряди закрывали его.

— Прощай, Ксения, — севшим голосом сказал слабеющий Василий. Кашлянул, хотел повторить бодро, затянулся сигаретой — и почувствовал отрезвляющую острую боль ожога на пальцах.

— Прощай, дядя Вася.

Тихо скрипнула дверь, что-то скрипнуло, стукнуло в сенях. Прищурившись, Василий вглядывался в мрак. Темень, хоть глаз коли. Куда же она делась?

Распахнулась дверь, в прыгающем свете фонарика появился Петров, в больших трусах, смутный в очертаниях, большой и какой-то угрожающий, так показалось.

Повиснув на плече, рядом с ним стояла Ксения.

— Папа, вот он.

— Ну что, Василий Павлович, — сказал Петров. — Ну что? Как вам наше гостеприимство? Ксюшенька порадовала? Мастерица, а, она у меня? Сколько радости доставила она вам, Василий Павлович! Много?

— Много, — машинально ответил Василий. — А что?

— Дядя Вась, чего ты прикидываешься? — сказала Ксения.

— Я? Я не прикидываюсь, — сказал Василий. — Правда, много.

— Ладно, поздно уже, — сказал Петров. — Ужин, ночлег, Ксения, — полторы тысячи. Рублей. Это не дорого, Василий Павлович. Это совсем не много.

— У меня с собой нету.

Василий стал слегка каменеть, некое подобие страха шевельнулось в сердце.

— Ну так сходи в сарай, чего придуриваешься?

Петров сел на корточки. Ксения вытащила из-за пояса юбки трусики, принялась их натягивать.

— Я? — сказал Василий.

— Ты, ты. А кто же? Или мне самому сходить?

— Нет, я сам. Я сейчас. Полторы?

— Угу. Полторы, полторы.

* * *

— Порядок, шеф, — по дороге бормотал Василий, глядя на ночное небо, на все эти четкие теперь лебеди, раки и медведицы, ясные и ненужные звезды. — Порядок.