Место под облаком - Сергей Матюшин

— Я вот половину области уже объездил, — сказал Василий, косясь на Ксению. — Теперь с другом едем в заповедник. Я тоже рыбой занимаюсь. Нет, вы не представляете, едешь по лесу, тишина, заброшенные дороги, заброшенных деревень много стало. Если достопримечательность какая, ну там часовенка, церковка разрушенная, речка или мельница, взял остановился, смотри себе. Или вот на Рыбинском. Все мелководья можно на велосипедах объехать, там чайки и держатся.

— С рыбой там плохи дела, — вздохнул Петров. — Вся плотва с червием, белый червяк какой-то. Это ж хуже замора. И рыба есть, и жрать не станешь.

— Ой, фу! — скривила нижнюю губку Ксения. — Рыбина с глиствами, гадость какая, бэ-э!

— Да нет, нет, — горячился Василий, обращаясь уже только к Ксении. — Есть можно, только рыбы там мало. Оставили лес на дне водохранилища, а вот теперь, много лет спустя, он начал гнить, и весь кислород это гниение поглощает. Мертвая вода. Или еще: уже несколько десятилетий прошло, а проектный уровень так и не достигнут…

И — рассказывал, рассказывал про свои занятия, радуясь тому, что Ксения слушает внимательно и даже задает вопросы.

— Всех чаек не уничтожишь, — уверял лектор Василий. — Это необходимый элемент биоцикла. А уничтожишь, кто больную рыбу будет есть? Щук там мало, что-то не прижились. А почему? Проблема! Судака относительно много, но он крупную не ест. Представляете, какая сложная ситуация? Как расстроен весь биоценоз! Вот мы и решили поставить грандиозный эксперимент.

— Надо же, как закручено все! — удивился Петров. — А вот, помню, после войны без этих экспериментов рыбы было вдоволь. Сложное ваше дело, ой, сло-ожное. Отчего же они лес-то на дне бросили? Там же, кажись, беломшанник-бор да сосны были. Это же дармовое богатство.

— Вот такой печальный недосмотр, да, ценные породы. Но спешили тогда, все ударные темпы, а вырубать да вывозить лес дело дорогое и долгое, хлопотно уж очень.

Ксения принесла маленький горшочек. Из него на тарелки выложила тушеную картошку, посыпала все рубленым чесноком, зеленью. На каждую тарелку положила по крупному жареному карасю. Василий с тихим восторгом смотрел на проворные тонкие пальчики Ксении, ловко и быстро сервировавшие стол. Впрочем, караси были тоже какие-то необыкновенные: очень румяные, а изо рта каждого торчал пучек петрушки; тушки она полила из маленького ковшика густой желтой подливой, с какими-то зелеными палочками. «Это кетчуп с бамбуком, разбавлен нашей сметаной», — объяснил Петров.

Карлос Сантана, его узнал Василий, в который раз выводил свои дивные рулады на гитаре. Ксения, закрыв глаза, покачивалась, сидя на стуле. Блузка слишком расстегнута, чудная грудка иногда полуобнажалась, и в такие моменты Ксения моментальным острым взглядом из-под прикрытых век стреляла в трепещущего Василия. Ксения — тонкая, голенастая, изящнейшая и неумещающаяся в своей блузке, завязанной узлом на впалом животе, кое-как заплетенная пшеничная коса вот-вот распустится, подпевая издевательскому старику Карлосу Сантане, стала убирать со стола.

Медленные летние сумерки, сине-светлые, обволакивали полузабытую деревню. Они проникали в дом, скрадывая краски и очертания. Собаки не лаяли. Василию было жалко кончавшегося вечера.

В темной стороне неба, чуть подрагивая, мерцали над лесом несколько слабых звезд. В доме напротив окна вяло помигивали голубым, там смотрели телевизор. Ксения вдруг замолчала и неотрывно, не мигая, смотрела на Василия.

От ее взгляда было хорошо, но и чуточко томительно на душе у Василия, он чувствовал, как они уедут завтра путешествовать к своему дурацкому Рыбинскому водохранилищу, и исчезнет эта прелестница, и коса ее полураспущенная, и впалый животик, и эта маленькая грудь с остро торчащим под тонкой тканью соском, и все ее слова и вопросы… и вся она сама… Лучше бы ее не было. Василию хотелось поговорить о чем-нибудь с веселой Ксенией. Но разве строгий папа в гимнастерке и галифе отпустит свою прелестную доченьку?

— Пойду покурю, прогуляюсь. Такая погода сегодня чудесная. — И поднялся. — Спасибо, хозяева, за угощение. Грибы замечательные, рыба неописуемая. И дочка у вас… знаете, так хорошо готовит.

— Самостоятельная, — кивнул Петров. — Все может.

— Ой, неужели понравилось? — расплылась сияющая Ксения.

— Конечно, а как же, — с несколько чрезмерным восторгом сказал Василий. И, напрягшись, остепенился: — Пойду, значит, на крылечко. На улице уж больно хорошо, — несовершенно подлаживаясь под якобы деревенский говор, бодро проговорил он. — Ведь нам завтра в пять утра подниматься, вместе с солнышком.

— Пап! — как пружинка подпрыгнула Ксения. — Пап, можно пойду погуляю? Ну па-а… Маленько. Вот столечко. — И снова знакомое: большим пальцем отделила фалангу указательного: — Чуть.

— Поди, поди, — просто сказал Петров, зевая. — Недолго. А то завтра гости будут, надо прибраться, приготовить все. Они хотели завтра к обеду приехать.

— Конечно не долго, разумеется, — заспешил Василий. — Она меня с деревней познакомит, а я расскажу, как мы ехали и что видели в разных местах. «Да замолчи ты!» — сказал сам себе Василий, но продолжил: — Мы недолго. Да вот на крылечке посидим, побеседуем, как говорится, о том о сем, — нарочито шутливо посмеялся он и, слава богу, замолк, смутившись.

— Да гуляйте сколько хотите. А я, вон, телек посмотрю, сейчас концерт какой-то будет. У меня хорошо работает, не то что у других. Видели, какая антенна? Как мачта. Все по науке. Сам делал.

— Значительная антенна, мастерская, — соврал Василий.

Когда они вышли на свободу, то есть на крыльцо, Василий увидел, что скоро настанет ночь.

Какой-то странный, призрачный сумрак был вокруг: туманный, голубоватый, как бы с поволокой, хотя ясность в воздухе была исключительная.

— Дядя Василий, видишь, как у меня тут? — сказала Ксения тихо и… приникла спиной к груди Василия. — Это у нас лунные погоды стоят сейчас. Очень чудесно, я люблю.

Она уселась на верхнюю ступеньку крыльца, плотно сдвинув ноги. На голени видны несколько матовых штришков — следы заживших царапин. Коленки костлявые. Какая трогательная косолапость, или она специально так? Сланцы велики. Сцепленные замком пальцы подпирают склоненное набок лицо в романтической тени. «У нее глаза цвета сегодняшнего неба, или как ручей, как вода в ручье… Волосы льняные и белесые, льна цветки — глаза твои раскосые, что же делать, если… тра-та-та… я тебя… Дальше не получается».

Выскобленные Ксенией ступеньки крыльца белеют чистым деревом, вода проявила муаровый рисунок досок.

— Дядя Вась, тебе понравилось у нас? А еще речку не видели, там лилии, кувшинки и раки. Жуть сколько. Кушалка называется. Можно, например, купаться ночью в омуте, он глубокий. Я иногда ночью купаюсь. А ты можешь ночью купаться?

— Ночью? — несколько опешил Василий. — Наверное, не знаю.

— Ну, а со мной? Я буду тебя пугать как русалка, а потом у-у-у, в глубину затащу и погублю. Хочешь?

Василий проглотил какой-то внезапный комок в горле:

— Ты меня и так погубила.

Ксения тихо засмеялась, откинулась, заболтала ногами в воздухе — мелькнуло красное, белое…

«…Что же делать, реченька Кушалка, мне себя… тра-та-та… немножко очень жалко… Боже, какая чепуха в голову лезет!»

— Глубоководная Кушалка, речка глубоководная?

— Да ну, лужа! Папка стреляет галок или ворон, мы их раскурочиваем на части и ловим раков на птичье мясо и на ихние потрохи. И варим в молоке. А ты ел раков? Вкуснятина такая!

— Пробовал! — сказал никогда не евший раков Василий.

Черная юбка невероятно коротка, задирается, тесна, сейчас лопнет. Ксения поправляет воротник блузки, обеими руками трогает волосы на затылке, вытаскивает ленточку из косы, коса совсем распускается. И замирает сердце у Василия, надо бы отойти подальше от девочки, успокоиться. Чем бы отвлечься? Но глаз не удается отвести.

— Пойдем, покажу че-то. Пойдем, пойдем, — взяла она за рукав Василия.

— А папа? — оглянувшись на окно, забеспокоился Василий.

— Тс-с, — прижала палец к губам Ксения, доверительно приникнув, и Василий учуял запах дешевого мыла.

Они вышли на деревенскую улицу.

— Вот, — указала кивком Ксения на слабо светящийся в пустом темнеющем небе бледный круг.

Это была неожиданно большая, бутафорская, словно из серой тюли, луна. Чуть подтаявшая с одного края, но все же почти полная, она и придавала прозрачность позднему вечеру.

Обозначились пепельные извивы нескольких тропинок. Рельефной серебристой чешуей драночные крыши. Все кругом было в длинных светло-серых тенях.

Большая, плоская, со световой трапецией окна — тень от дома Петрова; тень от мансарды вершиной доставала сруб колодца, словно указывая на него; длинная извилистая по бугристой луговина — тень от колодезного журавля с оборванной цепью. «Вода теперь глубоко, журавлик стал безработный». Сияет отполированная ручка ворот. Плохо прорисованная, с исчезающими границами тень — от кроны ветлы. Ветла пухлая, дорощенная сумраком в баобаб. Каждая ближняя травинка отчетлива и отдельна. Маслянисто блестят черные окна напротив.