Барон и рыбы - Петер Маргинтер

И вот свершилось: мы на пороге замечательной воздушной войны!

Написанный цветистым слогом шотландской канцелярии и подписанный лэрдом, Фергюсом Маккилли и бароном протокол уполномочивал вождя прикупить к уже имеющимся баллонам, в числе которых наряду с шарльерами{64} были и устаревшие, наполняемые горячим дымом монгольфьеры, двенадцать современных баллонов, накачиваемых гелием, мобилизовать всех находящихся за пределами Киллекилликранка Маккилли призывного возраста, как равным образом и близких родственников, а также закупить снаряжение и провиант. Верховное командование воздушным флотом также было доверено Фергюсу Маккилли. Со своей стороны, барон после успешного завершения акции обязался возместить расходы по ней и сделать клан наследником вновь обретенного состояния. Симон и двое молодых Маккилли подписались как свидетели.

Никто не обнаружил особенного желания обсуждать вопросы, предусмотренные в «разном». Неофициальная часть вечера началась в атмосфере всеобщего воинственного подъема. Вкатили бочки с виски и медом, притащили в склеп шипящих и брызжущих жиром ягнят, зажаренных на краю луга на медленном огне и прилежно переворачивавшихся и поливавшихся соком и жиром, ветчину, копченую рыбу, дымящиеся котлы, до краев полные лучшим бульоном: в подземелье сквозь узкую дверь рекой лилось все, что радует сердце горца. Собравшиеся непринужденно расселись вокруг саркофагов ближайших предков, весело пили и ели, а не то играли с молодежью в приличные салонные игры. Вскоре древние стены задрожали от звука волынок и топота пляшущих. Вести серьезные беседы в таком гаме было невозможно, не перекричишь. К тому же любое слово вызывало у решивших как следует повеселиться Маккилли столь громовой хохот, что расслышать его было просто невозможно. Все очертя голову кинулись праздновать, обжирались, напивались, орали, хлопали соседей по плечу, плясали меж мечей{65} и вели себя так необузданно, как это возможно лишь в горах. При всем нашем уважении к Маккилли, там началась сущая вакханалия.

Барон и Симон в некотором замешательстве сидели рядышком на большом бронзовом саркофаге почившего в Бозе посланника британской короны при баварском дворе, пока лэрд, пожимавший потомкам руки и обменивавшийся с ними шутками, не подозвал к себе барона и Фергюса Маккилли и не принялся в уголке обсуждать с ними план кампании во весь шестьсоттридцатилетний бас.

Симон некоторое время сидел на пьедестале саркофага в одиночестве, пытаясь справиться с огромным волокнистым куском жилистого мяса, пока у него не заломило челюсти. Тогда он огляделся в поисках своей хозяйки; она сидела с двумя другими дамами перед саркофагом Томаса Маккилли и явно уже отдала щедрую дань виски.

— Любезный Гермес{66}, будь моим гостем, — пропела она приятным альтом и замахала Симону бараньей отбивной. Симон приблизился с вежливой улыбкой.

— Леди Фаркейер, леди Минкботтом, — представила дам Александрина Маккилли, урожденная д'Экьокс, дамы же в ответ на учтивый поклон Симона громко расхохотались. — О любимейший из сынов Трижды Великого!{67} — проворковала вдова, прижалась викторианским бюстом к Симону и, к великой радости обеих леди, страстно обняла его пышными руками, унизанными звенящими браслетами.

— Мадам! — испуганно пролепетал Симон и попытался сбросить иго самозабвенно обвившейся вокруг него дамы.

— Разве не жаждешь ты поучить меня мудрости? Ну хоть чуть-чуть, — промурлыкала она и заглушила полными устами готовый раздаться протест.

Впоследствии Симон припоминал, что наступил на что-то мягкое. Он поскользнулся и рухнул, погребенный под прелестями обрушившейся на него вдовы.

***

Он пришел в себя в комнате барона, в кресле, обложенный подушками и со скамеечкой под ногами. Барон курил у окна сигару и читал «Вестник китобоя», единственную интересовавшую его из газет, которые можно было раздобыть в этих широтах. Рядом с ним лежал раскрытый каталог эдинбургской фирмы, торгующей самым современным рыболовным снаряжением.

Заметив, что Симон неуверенно поднял голову, барон с улыбкой пожелал ему доброго утра.

— Полагаю, что вина за это происшествие лежит не на вас, Дон-Жуан вы этакий! Ваша поклонница уже была здесь, обрушила на меня пространные объяснения и кое-что для вас оставила. Легкие диетические блюда, подходящие для больного, — барон указал на изящную корзиночку, из которой выглядывало длинное темно-зеленое горлышко винной бутылки. — Я полагал, что после столь прискорбного инцидента она предпочтет предложить вам воспользоваться гостеприимством кого-нибудь другого из числа моей родни. Ничуть не бывало! Она молила меня добиться у вас для нее прощения и уговорить вас и далее жить в ее доме. И сколь бы непонятным и аффектированным я ни находил поведение добрейшей Александрины, я, стало быть, обязан теперь попытаться уговорить вас забыть эту нелепую историю и избегать любых афронтов.

Барон поиграл шнурком от пенсне.

— Под афронтом я разумею любой намек на некую сцену.

Симон попробовал выпрямиться, но сверлящая боль в голове не позволила.

— Вероятно, у вас легкое сотрясение мозга. Пока не станете снова транспортабельны, полежите на кровати Пепи. Можете оставаться там до вечера. Надеюсь, к тому времени вы уже будете в состоянии самостоятельно или с помощью Пепи и кого-нибудь из слуг добраться до палаццо Томаса, где, как я убежден, кузина станет ухаживать за вами самым самоотверженным и предупредительным образом.

Опираясь на Пепи, Симон доковылял до гардеробной и вытянулся на кровати. Голова разламывалась. На лоб ему Пепи водрузил компресс из прохладных ломтиков дыни. Симон попытался слабо протестовать против столь расточительного отношения к редкостному и дорогому в Шотландии плоду, но аппетитный запах и вкусный освежающий сок, потекший по щекам, вскоре пробудили в нем удивительные вегетативные ощущения. Дыня оказывала свое воздействие. Боль превратилась в червяка во вкусной спелой мякоти, а когда червяк наелся и устал, Симон вместе с ним уснул. К вечеру он оправился настолько, что смог, опираясь на руку Пепи, дотащиться до дворца вдовы. Александрина Маккилли приняла его, экзальтированно извиняясь за недостойное поведение. Симон с вымученной улыбкой простил ее, позволил отвести себя в постель и после чашки мятного чая вновь отбыл в царство снов, особенно докучавших ему этой ночью быстрой сменой и запутанностью.

***

Маккилли со страстью предались подготовке к воздушной экспедиции. Прямо после обеда на почту в Баллиндалох был отправлен гонец с письмом к «Уиллису и Джиллуотеру», ведущей лондонской фирме по торговле туристическими и спортивными товарами. Письмо содержало длинный перечень заказов, открывавшийся двенадцатью надуваемыми гелием баллонами класса 1А, далее — спальные мешки, примусы, потайные фонари, веревочные лестницы и компасы, завершали же список дорожные корзины для боеприпасов.

Содержимое арсеналов было вынесено на большой парадный двор. Тут и там чистили мечи, смазывали винтовки, лили пули и чинили панцыри. Дамы проветривали пересыпанные нафталином мундиры, наглаживали для своих ненаглядных пледы и белье, наливали в пузатые горшки варенье, набивали мешки овсяными хлопьями, укладывали шпиг и копченое мясо в ящики, а солонину — в бочки и без устали обносили мужчин, работавших, как одержимые, крепким чаем, заваренным для поднятия боевого духа с нюхательным табаком. Группа получивших техническое образование Маккилли притащила из архива сконструированное испанским кузеном управляющее устройство. Под водительством деревенского кузнеца из соседнего Лонгойша начался монтаж пятидесяти копий гениального аппарата. На истоптанном накануне лугу дети играли в «Маккилли и австрийцев», пока австрийцы не получили грандиозную трепку и их предводитель не умчался с ревом к матери. Стояла дивная пора начала осени, и штандарты Маккилли с тремя золотыми яйцами на голубом фоне весело плескались на морском ветру.

Через несколько дней пришло извещение, что товары из Лондона — два товарных вагона — прибыли в Баллиндалох через Инвернесс, и на следующее утро глазам захолустных пастухов, гонявших овец по склонам Бен Ани, вдали, там, где в такие погожие деньки обычно показывалась над плато друза Киллекилликранка, предстала удивительная картина: рядом с замком, к северо-востоку, заякорили баллоны. Сперва тридцать восемь, потом пятьдесят исполинских обвисших шаров колыхались над жесткими горными травами и дергали туго натянутые причальные канаты наподобие связки разноцветных воздушных шариков или по-пасхальному расписанных яиц допотопного летучего монстра. Многие были из сшитых с большим искусством разноцветных полотнищ и походили на препарированных черно-коричнево-желтых морских ежей, но только гораздо ярче: красно-белые, сине-белые, красно-зеленые. Или же сдержанных модных цветов: серо-золотые, оливково-фиолетовые, розово-перваншевые, а не то муаровые, в крапинку, клетчатые, разрисованные гербами и девизами, а также в цветочек. Под туго натянутым шелком на канатах, поскрипывая, качались гондолы, резные, золоченые, украшенные аллегорическими и мифологическими фигурами, изящным плетением меж столбиков точеных перил, сверкающими изображениями на носу, обитыми парчой и бархатом сиденьями, латунными корпусами подзорных труб и навигационных приборов, ртутными колонками барометров, мешками с песком, веревочными лестницами. Праздник техники, искусства и пиршество для глаза.