Приключения англичанина - Алексей Шельвах

С того дня Елена поселилась у Федосея (переорав своих и его родителей), – готовила и стирала, потом на диване перемежали они утехи изучением литературного наследия детских и отроческих лет его. Одних только поэм предстояло перепечатать поленницу.

Елена и осваивала машинку, тыкала поначалу указательными, а вскоре и остальными, любовь делала ее нечувствительной к усталости.

Она отворяла мне, растрепанная и смеющаяся, запахивала на себе распахнутое, вела по длинному коммунальному коридору в их комнатушку. Приходилось окликать Федосея три или четыре раза, прежде чем он отрывал взгляд от листа бумаги, склонясь над которым бормотал свои строчки. Елена убирала со стола машинку, отодвигала рукописи, чтобы было куда ставить чашки, уходила на кухню за чайником.

– Ну что, Федосей, писать трудно? – спрашивал я, втайне надеясь услышать: ох, не говори, совсем замучился.

– Да нет, нормально, – отвечал Федосей, глядя с рассеянной улыбкой мимо меня.

А потом приходили и другие однокашники: Виктор Аккуратов с умной миной, здоровенный Тобиас Папоротников с гитарой, Генка Флигельман с девушками, и тогда мы скидывались, бегали за бутылками в низочек на углу Фурманова и Чайковского, развлекались танцами-шманцами и шурами-мурами.

                                          *   *   *

Ну, и хватит о себе пока что. Снова предками займемся. Вот имеется еще такая история про сэра Эдгара Слабоумного.

Сэр Виллиам прокашлялся и начал:

«Со дня творения сей варварский народ изнывал от зноя в пустынях, но вот некоторое время тому переместился в области попрохладнее и, как насекомые, быстро-быстро там размножился. Когда же сообразили, что числом как никто несметны, вознамерились подчинить себе Вселенную. Глумливо похваляются, что безжалостным избиением почистят грешный, грязный сей мир. Руссию и Польшу разорив, стоят уж на пороге Алеманнии. Они желтоликие, с приплюснутыми носами, и все, как один, страдают косоглазием, туловом толсты и пешие относительно неуклюжи по причине короткости ног. Зато на конях скачут баснословно резво. Чрез реки и озера переправляются на кожаных надувных лодках. Доспехи у них шиты из ослиных шкур, думаю, дубленых, и на груди у всякого пластины из твердых сплавов, а спину не велят им начальники беречь, чтобы и помыслить о бегстве не посмели. Мечами машут с частотою несусветной, луки мощностию не уступают лучшим аглицким, вдобавок, наконечники стрел обмазаны ядом...»

«Так они вероломнее сарацынов, что ли? – уныло спросил сэр Эдгар. – Я слыхал, что изобретены стрелы со смещенными наконечниками, небывало вредоносные при поражении, но применять таковые не решается ни одно христианское государство, дабы не прослыть нарушителем конвенции европейского рыцарства. Быть может, употреблением сих наконечников токмо и возможно противустоять сатанистам? Прости, Виллиам, я перебил.»

С месяц назад сэра Виллиама как представителя от пограничного региона вызвали в Лондон. На закрытом совещании при дворе обрисована была международная обстановка (апокалипсическая), собравшимся раздали свитки с наставлениями, как противодействовать тартарам на оккупированных ими территориях. На обратном пути завернул по-соседски к сэру Эдгару поделиться новостями невеселыми.

Продолжил повествование:

«Женщины тартарские тоже верхами скачут, преискуснейшие лучницы, и не щадят никого, узкими, как щелки, очами не взирая на пол, возраст или титул, и которая жесточе, та и пользуется успехом у мужей племени своего. Сии диаволицы низкорослы, широкобедры и до безобразия безгруды. Питается сей народ сырым мясом даже и собак, с жадностию разрывая руками и запихивая в рот кровоточащие куски.

За неимением животных, ежели голодны, употребляют в пищу человечину, правда, вареную. Жажду утолять способны, лакая из луж. Или отворяют вену у коня своего и высасывают столько крови, сколько надобно...»

«Что же делать? – прошептал сэр Эдгар одними устами, а перстами трепетными нацедить нацелился пива из глиняного кувшинчика, чтобы и хлебнуть с тоски, но сэр Виллиам сызнова раскашлялся (кха-кха-кха), ручищами размахался, смахнул кувшинчик со стола, натуральный медведь нортумберлендский. Сокрушив кувшинчик, улыбнулся виновато. Скакал из Лондона семь зимних дней, в один из оных и простыл на скаку.

«Уж досказывай, – угрюмо сказал сэр Эдгар. – Впрочем, тошно слушать.»

Со скрипом в вертлуге поднялся. Зрелость – не радость. Никогда крепостию телесною не выделялся, отчего и занимался непритязательно сельским хозяйством на доставшихся по наследству землях. Окрестное рыцарство на земли сии не зарилось, зная, что сам сэр Виллиам опекает безмощного соседа.

Сам сэр Виллиам был – ого, какой рыцарь. Среднего росту, однако плечист, костист, даже под кольчугою заметно, колико мускулист, на редкость бодрый старец. Спереди власы отпустил до глаз, моде придворной следуя. Ему бы, старикану суетному, пеплом главу присыпать, ведает ведь, что означает нашествие тартарское.

«Я ведь еще не был дома, – сказал сэр Виллиам. – Матильда, чаю, извелась, ожидаючи. Тряпок бабе везу воз. Поскачу, отчитаюсь, а вечерком загляну сызнова, тогда и померекаем, что делать, как быть.»

«Буду рад, – дрожащим голосом ответствовал, проводил, вялыми перебирая ногами, гостя до двери. – Нет, пожалуй, провожу тебя не только до двери, но и до границ поместья моего. Неделю не был на свежем воздухе.»

В медном зерцале на стене заметил с отвращением уж привычным: гостю по плечо, голова как одуванчик, шерстяной балахон вервием препоясан.

Спускались по винтовой каменной. Из пиршественного зала слышались клики, бряцание струн. То сын с наперсниками бился кубком о кубок. Там же, верно, и Цецилия. Не сводит с чада очарованных очес. Не в отца сынок, не оспоришь. Единственная утеха в замужестве незавидном. В свои осьмнадцать верховод юношества. С майским призывом сбирается в крестовый поход. Цецилия попустительствует вакханалиям, перемигивается с юными бражниками, то и дело удаляется с иными в закутки под предлогами, ну, например: «Томас, деточка, в коридоре светоч потух, запали, сделай милость, я покажу, где!» или «Майкл, мальчик мой, проводи в кладовую, одной боязно, там мыши!»

Когда шествовали мимо пиршественного зала, она и высунулась, краснощекая, с глазами блестящими, свеща в руке сияла.

«Сэр Виллиам, уже уезжаете? Что так быстро? Не рассказали о жизни столичной...» - пошатнулась, ноги расставила как... как... ть-пфу!

И не ведает, что конец света приблизился. Ну, а коли доведается, что тогда? Все равно не поверит. Ведь женщина.

Надеялся, что, будучи увлечена общением с молодежью, вернется она в пиршественный зал. Цецилия однако не отстала, вышла следом во двор. На морозе нимало не поеживалась в тунике с вырезом. Ухмыляясь, изрыгала в лицо сэру Виллиаму клубы винного пара. Двусмысленную свещу держала в кулачке торчком - безвидным было пламя при свете зимнего полдня.

Покуда валеты седлали коней, сэр Виллиам повествовал потешное о жизни столичной, перемежая хохот кашлем, но сэр Эдгар не слушал. Озирал на прощание тесный дворик: стены из глыб, дубовая скамеечка, тополь с желтою кроною (не облетела пока еще)...

Выехали из ворот, сэр Виллиам заторопился к Матильде младой, каковую сделал хозяйкою замка сразу по смерти жены предыдущей, а сэр Эдгар направился в сторону леса. К морю не хотелось, ветреный выдался день. И раздражало: верещатники уж очень сребрятся, больно глазам. А в лесу полутемно, с изморозью изумрудно, и не холодно, а вот как раз хорошо.

Не будучи храбрецом, прогуливаться любил все же в одиночестве. Лес по обочинам был вырублен, и сэр Эдгар успевал загодя заметить встречного. Тотчас поворачивал обратно. Стыдился, конечно, трусости своей, но супротивление оказывать не умел, – никогда не брал в руки меч, даже деревянный учебный. Усталым себя чувствовал, сколько себя помнил. Сызмала донимали приступы тошноты, неурочное мочеиспускание. Словом, не боец, не воин.

Это еще повезло со временем, внутри коего родился и жил. Тихо было тогда в Нортумбрии, шотландцы границу не нарушали. А может, и нарушали, да никто из рыцарства окрестного за помощью к сэру Эдгару не обращался, знали: проку от него практически ноль.

Возвращаясь с прогулки, обычно пришпоривал коня, ибо страшился: вдруг отсутствовал в замке не час, как мнилось, а лет эдак триста? Про такое слыхивал: поскачет рыцарь на прогулку, воротится вечером, а в замке уж иные живут и в ином уж времени, сто лет уж, оказывается, минуло, и никто рыцаря сего даже по имени не помнит. Домочадцы могут также подвергнуться облучению чарами колдуна какого-либо, – сделаются, например, незримы. Или же, не утратив знакомые облики, станут призрачны! Однажды после прогулки не выдержал, принялся ощупывать Цецилию: не дым ли, не dream ли? Она, решив, что домогается, задрала подол. В который уж раз обманул ее ожидания. Прелесть соития заранее ничтожило сознание ответственности за последствия нег. Не чувствовал в себе силы защитить новорожденное существо. Осьмнадцать лет назад был смелее – и родился сын.