Белый саван - Антанас Шкема

— На немцев. Да ты не бойся. Простым солдатам я не даю. У меня теперь высокая марка.

Гаршва рассмеялся.

— Мой знакомый пекарь — директор табачной фабрики. Кордебалет занимается распределением квартир и ордеров на материалы. Кларнетист из Бремена дирижирует Генделем. Бременский музыкант. Мне рассказывали: один хозяин выменял на муку пианино и день-деньской наяривает одним пальцем польку. Русские пленные убирают его поля. Такую зарисовку я обнаружил в одном еженедельнике. Несколько десятков раз там повторялись слова «кто-то» и «почему-то». А какого ранга офицерам ты даешь?

— А ты и в самом деле глуп, — с грустью заметила Женя.

— Уходи, — спокойно сказал Гаршва.

— Слопал мое сало и яйца, а теперь — уходи! — огрызнулась она.

— В комнате у меня лежит позолоченный портсигар. Забирай его и уходи, — все тем же мирным тоном проговорил Гаршва.

Луна соскочила с трубы. Небесный Пикассо расколол наивную гармонию. Сырость проникала в помещение через открытое окно. Гаршва затворил его. Он хотел еще раз повторить «уходи», но охвативший его покой оказался таким полным, что он промолчал и широко улыбнулся, совсем как эта ребячливая луна над Артиллерийским парком.

— Я напишу хорошее стихотворение, — мягко сказал он. — Кажется, начинаю постигать трансцендентность. Мгла. Туман, плывущий со стороны болот. Туман старинных песен. Туман у меня в голове. Форменный туман. Из туманности рождается слово, это уже фонетический туман… а как ты думаешь, Женя? Я использую болота, использую распятие, использую lo eglelo, использую… Что бы мне еще использовать? А? Женя?

— Глупый дурень, — прошипела она.

— Что бы мне еще использовать, что бы ухватить такое? А? Женя?

— Ухвати себя за одно место… — она уже закончила уборку и ушла в комнаты. Гаршва побрел в поле. Он забыл про луну, которая скользнула за крышу его дома. Труба казармы, что рядом с гауптвахтой, торчала теперь так обыденно. Гаршва сломал ветку акации.

Женя осталась. На веранде она установила железную печурку и завесила окна солдатскими одеялами. В доме у Гаршвы поселились еще две девушки: светловолосые, веселые толстушки. Бордель содержался образцово. Каждый вечер звучали песни подвыпивших гостей. Немцы с удовольствием наезжали сюда, в предместье. Коллег Гаршвы вышвырнули вон, когда они попытались освободить Антанаса из этого плена. Женя водила своих клиентов на веранду и там на ломаном немецком объясняла чужеземным офицерам:

— Это известный литовский поэт. Большевики его зверски пытали. Били молотком по голове до тех пор, пока он не сошел с ума. Но он совсем не опасен. И даже пишет. Он уважает немецкую армию. Потому что она принесла ему освобождение.

Клиенты разглядывали улыбающегося Гаршву и угощали его коньяком. Гаршва обычно принимал подношения и выпивал коньяк со словами: «Ich danke ihnen recht schon»[45], затем пожимал всем руку. После чего объяснял, что Женя вместе с доблестной германской армией спасла его от нищеты и он необычайно счастлив, поскольку может теперь размышлять о трансцендентности. О, он напишет достойную книгу. В нее войдет цикл стихов посвященных непобедимой немецкой армии и ее гениальному вождю. Он будет следовать Фридриху Ницше в постижении мистики.

Клиенты приходили к единодушному мнению, что Гаршва — безобидный безумец и по большому счету не лишен разума, поэтому они платили Жене больше, чем следовало, и даже привозили с собой импозантные свертки с едой. «Мы не Иваны, мы — культурная нация», — говорили они.

Бордель закрыли совершенно неожиданно. Одна из девушек украла у фельдфебеля золотые часы. Женю вместе с девушками отправили в тюрьму, а самого Гаршву коллеги отвезли в больницу.

* * *

Гаршва отчетливо вспомнил то ясное зимнее утро, когда он наконец пришел в полное сознание. Он проснулся и посмотрел на пол. На полу было полным-полно зеленых листьев. Гаршва взглянул в окно. На крышах лежали толстые пласты снега. За ними проступала белая, заснеженная Каунасская Кафедра. Гаршва сразу сообразил, что он находился в больничной палате. Она была вытянутая, тесная, с коричневыми стенами. Железная кровать, столик, окно, на окне — решетка. Гаршва сбросил одеяло и сел в кровати. Огладил свою полосатую пижаму. После чего поднял с пола зеленый листочек. Он был бумажный. На столике лежала проволока, обернутая зеленой бумагой, с прикрученными листочками. Имитация веток дерева.

Гаршва нащупал звонок и нажал на кнопку. В комнату вошла сестра милосердия, высокая, старая женщина с монашеским лицом.

— Доброе утро, — проговорил Гаршва.

— Доброе утро, господин Гаршва.

Антанас все еще вертел в руках бумажный листок.

— Что это означает?

Сестра изучающе на него посмотрела.

— Ваше любимое занятие.

— Я обрывал листочки с этих проволочек?

— Чаще всего. Иногда вы писали.

— Могу взглянуть?

Сестра выдвинула ящик стола и достала оттуда несколько мелко исписанных листов бумаги. Гаршва взял их. Он читал, а сестра стояла и смотрела на него.

Lole palo колотили гравийСе Сенаторская доляНет? У листа свой цвет.Нет? Ошибаетесь, мадам, —

прочитал он вслух.

— А я долго… долго был таким?

— Довольно долго. Несколько месяцев.

— Могу я видеть доктора?

— Сейчас.

Сестра ушла. Гаршва встал. В выдвинутом ящике блеснуло карманное зеркальце. Гаршва поглядел в него.

Волосы острижены. От самой макушки вниз сбегал волнистый шрам. Гаршва видел собственное серое лицо, многодневную щетину, незнакомые складки возле губ, обвислый подбородок. В палату вошел врач. С округлым, ангельским личиком, с гладко зачесанными волосами, в опрятном, чистом халате.

— Как самочувствие, коллега?

— Я не доктор, — проговорил Гаршва и спрятал зеркальце и исписанные листы в ящик стола.

— Зато я поэт. А вдохновляете меня именно вы. Декламировали здесь народные песни. «Я возвращаюсь в усадьбу и встречаю матушку, в руках у нее зажженные свечки», — с выражением произнес врач, точь-в-точь темпераментный участковый пристав, играющий в драме «Сын убийцы». — Как вы все-таки себя чувствуете? — переспросил он, заметно посерьезнев.

Гаршва опять огладил свою пижаму.

— Итак, веранда, да, веранда летнего домика, полнолуние, присутствует девушка, кроме нее — немецкий солдат с бутылкой и… мне кажется, я веду речь о Ницше. — Гаршва вдруг расхохотался. И затем виновато проговорил: «О, простите, доктор. Замедленная реакция сказывается. А каково ваше самочувствие?»

— Сегодня вы мне очень нравитесь, — весело воскликнул врач. — Кстати, зовите меня доктором Игнасом. Здесь меня все так называют.

Через месяц Гаршву выпустили из больницы. И когда в Литву снова вернулись большевики, он бежал в Германию.

Лифт поднимается, лифт ползет вниз. Не все сохранилось в памяти. Частичная амнезия осталась. И многоголосые хоровые песни, и пение соловья переместились куда-то в подсознание. Растаял весенний снег. Нет больше следов на земле, над которой поднимаются испарения. Зато появилось страстное желание вернуть все назад, вернуть влажное дыхание, соловья, акации, знаки древности. Я уподобился ученому, потерявшему формулы. Писать же популярные брошюры не хотелось. Пришлось начинать сначала. Нужно только дождаться зимы в собственном сознании, дождаться снега.

Хочу, чтобы вернулся тот вечер на веранде в Аукштойи Панямуне. Я нуждаюсь в геометрических удовольствиях. В мистике. В суде.

Мы собираемся в Иосафатовой долине. Я прибываю туда в синем автобусе. Хорошо, что он синий. Это цвет надежды. Водитель не отвечает на мои вопросы, но я не сержусь, не следует отвлекать водителя. Проносящийся мимо пейзаж мне не виден. Стекла в автобусе матовые. И водитель отгорожен от пассажиров черной материей. Наконец мы останавливаемся. Я выхожу. Автобус уезжает.

Иосафатова долина сплошь из цемента. Она обнесена кирпичной стеной. И величиной она с комнату. В стене калитка, она отворяется, и в долине возникают трое судей. Они в черных мантиях, белые жабо еще сильнее оттеняют пергаментные лица. Тот, что стоит посередине, открывает толстую книгу и обращается ко мне.

— Ваша фамилия?

— Антанас Гаршва.

— Профессия?

— Поэт и незадачливый житель Земли.

— Ваше мировоззрение?

— Еще не сформировалось.

— А в какой семье вы родились?

— Формально мои родители верующие, однако…

— Комментарии не требуются, — перебил его судья. — Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Я, возможно, не соблюдаю их столь догматически, тем не менее…

— Комментарии излишни, — снова оборвал его судья.

— Вы исполняете обряды так, как вас учили?

— Вроде нет.