Белый саван - Антанас Шкема

Гаршва попытался подняться. Не хватило дыхания. Живот и ноги сделались какими-то неподвижными. Тогда он стал передвигаться с помощью рук, подтягивая следом туловище. Словно собака, которой переехало ноги. Он полз к плевательнице. И при этом по-собачьи повизгивал. Оставалось проползти каких-нибудь пару метров. Гаршва остановился.

— Скорей!

— Да здравствует Бабочкин, — тихо воскликнул Гаршва.

— Кто такой?

— Он хорошо сыграл Чапаева.

Симутис схватил со стола тяжелое пресс-папье.

— Будешь ползти?

— Не бей, не бей! — завопил Гаршва. Он прополз еще кусок. Плевательница была совсем рядом. У него начали дрожать руки, и он распростерся на полу.

— Встать! — велел Самутис.

— Да здравствует Бабочкин, — прошептал Гаршва.

Он поднялся, его била мелкая дрожь. И по-прежнему переполнял страх. «Я сделаю все-все, я засуну туда язык, только бы он не бил меня!»

У самого его носа находился полуботинок Симутиса. От него несло ваксой, и этот резкий запах, пожалуй, перекрывал вонь испражнений Гаршвы. Гаршва вскинул глаза, по-детски улыбнулся и, глядя прямо в выдвинутый вперед подбородок Симутиса, произнес:

— Не хочу.

Симутис обрушил ему на макушку удар пресс-папье.

* * *

Антанас Гаршва пришел в себя на веранде. Он лежал на скамейке, перед ним стояли Симутис и мужчина в белом халате.

— Очнулся? — спросил Симутис.

Гаршва согласно моргнул.

— Добро. Я тебя пожалел. Слышишь, что говорю?

— Слышу. Пожалел.

— Отлично. Теперь слушай. Ты шел по улице Первого мая. Хотел перейти на другую сторону. Больше ты ничего не помнишь. Повтори.

— Я шел по улице Первого мая. Хотел перейти на другую сторону. Больше ничего не помню.

— Правильно. Тебя задел автобус. Ясно?

— Ясно. Задел автобус.

— Добро. Выздоровеешь, опять будешь писать.

— Хорошо. Буду писать.

— Ты мне нравишься. Я погорячился. Однако… тебе же на пользу, думаю. Уверен, станешь нашим. Поправляйся. Пиши.

Симутис и мужчина в белом халате удалились. За забором загудела машина. Гаршва потрогал голову. Она была забинтована.

* * *

Антанас Гаршва выздоровел. На макушке остался волнистый шрам. Он засел за длинную статью «Гуманизм в советской литературе», но так и не закончил. Литву заняли немцы. Около двух лет Гаршва работал в книжном издательстве. Вычитывал корректуру и ничего не писал.

Сначала умер отец. Он часами ковырял в носу и молчал, словно набрав в рот воды, затем начинал стонать. Его отвезли в больницу. Отец умер от рака мочевого пузыря, но прежде долго мучился, потому что сердце было крепкое. Землемер с женой съехали с квартиры. Антанас Гаршва остался один.

Покой постепенно обволакивал его. Он потерял счет дням и часам. Засыпал прямо у стола. Не отвечал на вопросы своих коллег писателей. И однажды не пришел в издательство.

Коллеги привезли к нему врача. Врач определил: Гаршва не опасен, его не надо класть в больницу. Иногда к нему из города приезжал врач, иногда его навещали писатели с тощими узелками, в которых приносили еду, они же снабжали его деньгами, но купить на них что-нибудь было практически невозможно. Гаршва снова начал говорить. Коротко и очень сжато. Врач и его приятели из издательства решили: Гаршва выздоровеет.

Стояла ранняя осень, и он слонялся по саду. Часто срывал листья вишни и подолгу их разглядывал. Лист — это своеобразная карта, на которой он искал утраченные пространства.

Прожилки на вишневом листе — точь-в-точь как на носу римского сенатора, и вообще это — каменная стена, надежная, крепкая. Вокруг трава. Цезарь стоял на коленях и писал на дощечке. Gallia omnis est divisa in partes tres[44]. Варвары увенчали свои головы венками. Зелеными. Был праздник. Где? Возле моря. Lole? Lepo. Eglelo? Ты прав, древний балт. Смотри же часами на волны Балтии. Смотри на вишневый лист. И поменьше переживай. «Широко раскачиваясь на темных вечерних волнах…» — нет, это не по мне. Кривые сосенки у моря. Смола стекает по стволу, падает на песок, и ее подхватывают волны. Драгоценный камень в венецианском плетении. Римский сенатор держит на ладони кусок янтаря. «Он красивее золота», — говорит сенатор, потому что сундуки его полны сестерций, а янтарь у него один. Augo? Ridij. Skambino? Palo. Древний балт, тот, что с музыкой в ладу, покажи мне, балт, дерево, которому ты молился. Разве оно приказывает? Нет. Значит, оно несет покой? Да. Погляди на дым, который поднимается в небо, на полевицу, на летящую птицу. На вишневый лист. Это тебе по силам.

У Гаршвы постоянно случалось расстройство желудка. Он то и дело бегал в деревянную будку, в двери которой отец вырезал дырку — кривоватое сердце. Гаршва торчал в уборной и сквозь эту дырку в виде сердца видел клочок неба.

«Охлади мою грудь своей хладной волной», — декламировал он. И думал о том, что надо бы дописать стихотворение, которое он разорвал когда-то и выбросил клочки в Неман. Но у него не получалось. Возникали просто отдельные слова. Lalo, балт, римский нос, skambino, небо, янтарь. Через месяц врач вылечил Гаршву от поноса.

* * *

Женя явилась к нему под вечер, чистая, намытая, не слишком постаревшая, как это бывает у очень мелких женщин. Гаршва сидел на веранде. На скамейке лежал пучок веток акации. Антанас держал точно такую же ветку, обрывал листочки, словно гадал «любит — не любит», и бросал наземь.

— Здравствуй, котик, — проговорила Женя. — Слышала, приболел. Один твой друг сообщил мне.

Гаршва хмыкнул и молча продолжал обрывать листочки. Женя поставила на стол чемодан.

— Привезла, вон, масла, сала, яиц. Я тебя не забыла, котик.

— Рад за тебя, — откликнулся Гаршва.

— Красиво тут. Можно я осмотрю комнаты?

— Ступай, — разрешил Гаршва.

Спустя минуту Женя снова появилась на веранде.

— Неплохо. Не мешает убраться.

— Коли не лень, пожалуйста, — согласился Гаршва, обрывая листочки у последней ветки. Женя ласково провела пальцами по его шее.

— Могу я у тебя поселиться? Ты ведь один?

— Один. Только продуктов у меня маловато.

— Не беспокойся. Мы с тобой раздобудем еду.

— Мы с тобой раздобудем.

— Думаю, это место подойдет, — проговорила она как бы невзначай, про себя.

— О да, место, конечно, подойдет, — согласился с нею Гаршва.

— Ты уже догадался? — удивилась Женя.

— О чем?

— Ну, что я задумала?

— Полагаю, что-нибудь стоящее?

Женя внимательно оглядела Гаршву.

— Скажи «раз».

— Раз.

— Два.

— Два.

— А сколько будет дважды два?

— Четыре?

— А двенадцать плюс пятнадцать?

— Двадцать семь. Ты, что, арифметике учишься?

— Вроде ты в порядке, — констатировала Женя. Вдруг она наклонилась к нему и прошептала:

— Скажи. Я — Антанас Гаршва.

— Я — Антанас Гаршва. Был и буду. Во веки веков, аминь, — прошептал Гаршва.

— Ну, ты почти в порядке. Ладно, пошла жарить яичницу.

В ту ночь Гаршва вспомнил давно забытые вещи. Он переспал с Женей и за завтраком умял яичницу из четырех яиц с салом.

Женя завела с ним обстоятельный разговор на второй день своего пребывания. Был вечер, и желтая круглая луна медленно проплывала над Артиллерийским парком.

Этой теплой осенью сильно пахли акации. Поскрипывала рассохшаяся скамейка на веранде. На столе стояло масло, лежали ломти хлеба. Женя поднялась и стала убирать со стола. И когда все сложила на деревянный поднос, попросила:

— Включи свет.

Гаршва нажал на кнопку. Женя тщательно протерла столешницу.

— С завтрашнего дня займусь бизнесом, — объявила она вдруг.

— Хочешь открыть магазинчик? Неприбыльно все это. Товаров сейчас нет, да и покупатели не потащатся в такую даль.

Женя сердито сверкнула глазами.

— Ты что, дурак или просто придуриваешься?

Гаршва отвернулся от нее. Сквозь стекла веранды он наблюдал за луной — полнолуние всегда притягивает.

— Послушай, котик. Мой бизнес все тот же.

— О, — произнес Гаршва, не отрывая взгляда от луны. Она как раз уселась на трубу казармы рядом с гауптвахтой и очень напоминала человечка, которых рисуют дети.

— Понимаешь, хочу здесь заняться своим бизнесом. Мы бы с тобой неплохо заработали.

— А сколько будешь платить за квартиру?

— По крайней мере, ты будешь сыт, я тебя одену, станешь спать со мной бесплатно.

— Божественная перспектива.

— Согласен?

— А на какую клиентуру ты рассчитываешь?

— На немцев. Да ты не бойся. Простым солдатам я не даю. У меня теперь высокая марка.

Гаршва рассмеялся.

— Мой знакомый пекарь — директор табачной фабрики. Кордебалет занимается распределением квартир и ордеров на материалы. Кларнетист из Бремена дирижирует Генделем. Бременский музыкант. Мне рассказывали: один хозяин выменял на муку пианино и день-деньской наяривает одним пальцем польку. Русские пленные убирают его поля. Такую зарисовку я обнаружил в одном еженедельнике. Несколько десятков раз там повторялись слова «кто-то» и «почему-то». А какого ранга офицерам ты даешь?