Это было на Ульяновской - Антонина Ленкова

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, — заулыбался Пономаренко. — Приехал Мшвидобадзе!

Тито Евсеевич, высокий, по-юношески стройный, с большими темными глазами, радовался встрече, как малое дитя. Он шутил, звал всех в гости, смеялся, что его искусственный глаз красивее настоящего.

— Правда, Юля? — спрашивал он свою спасительницу, такую сегодня счастливую.

— А почему вы не писали, Тито Евсеевич?

Этот мой вопрос смутил гостя, но, оправившись от смущения, он ответил:

— Понимаешь, приехал я домой — небо синее, горы высокие, река бежит себе с камушка на камушек — как до войны. И так ее, проклятую, забыть хотелось. Потом понял — нельзя…

* * *

Полицаи давно разглядели под темным платочком молодую, красивую женщину. Она часами простаивала у ворот даже в самый лютый холод. Однажды подвыпивший охранник спросил грубовато:

— Муженек, что ль, у тебя тут? Ошиваешься каждый день. Покажь этого красавца — может, и отпущу. Я нонче добрый.

— Да вот он, родненький мой. — Торопясь, чтобы полицай не передумал, Юлия Афанасьевна показала на первого попавшего на глаза мужчину, худого, изможденного, с лихорадочно блестевшими глазами.

— Забирай, — махнул рукой полицай. — Толку от него немецкой нации, как от козла молока. Только место занимает.

Иван Лазуткин был первым, кого Юлия Остапенко привела на Ульяновскую. Потом был еще один, еще…

Она прятала их в большой яме, вырытой в сарае. Туда же приводили беглецов и другие жители двора. Как-то Александр Семенович Пономаренко пришел к Юлии Афанасьевне с просьбой:

— Возьми человека к себе в дом: нельзя ему в яме. Глаз у него сильно пораненный, сам слабый, аж шатается. Если что — за мужа выдашь.

— Веди, — согласилась женщина.

Она промыла и перевязала беглецу глаз, сожгла его грязную одежду, нагрела ведро воды.

Был он высоким, красивым человеком, говорил с акцентом.

— Вы кто? — спросила его Юлия.

— Грузин я. Тито Евсеевич Мшвидобадзе. «Мшвидоба» — «с миром» значит. Мирный я человек, а пришлось воевать.

— Все мы мирные, — вздохнула женщина. — И все воюем. Кто как может. Мы вот вам помогаем…

— Мы не забудем этого, — торжественно произнес Мшвидобадзе. И вдруг заволновался: — А может, мне лучше в яме? Найдут меня здесь — вас расстреляют.

— Не найдут, — успокаивала его Юлия Афанасьевна. — Вас же никто не видел.

— Мальчик видел. Вдруг начнут спрашивать — испугается, расскажет. Ребенок ведь…

— Плохо вы знаете наших мальчишек, — мягко возразила женщина. — Они жизни кладут, чтобы спасти вас, защитников наших. У этого мальчика, у Коли Петренко, фашисты всех друзей порасстреляли. Он говорит: за всех пятерых мне теперь нашим помогать надо. Целыми днями по городу ходит, продукты ищет. В яме видели, сколько людей? Всех покормить надо. А фашистов мы не боимся: у нас во дворе полицай живет.

— Ч-что? — изумился Тито Евсеевич.

— Полицай. Только он свой, понимаете?

— Как это — свой?

— Долго объяснять. В другой раз. А сейчас — в постель. Если вдруг с проверкой придут — вы мой муж. У вас тиф. Увидите, фашистов как ветром сдует. Они одного этого слова боятся хуже заразы.

А в яме становилось все теснее. И однажды Александр Семенович, дождавшись темноты, осторожно, чтобы не привлечь внимания, вошел во двор Кизимов; погруженный в непроглядный мрак приземистый домик казался вымершим. Но на тихий стук дверь открылась немедленно:

— Это ты, Семеныч? Заходи.

Мария Ивановна поправила светомаскировочные шторки, прибавила огня в лампе, оглянулась на спящую дочь. Та уже приподнялась, глядя на мать большими встревоженными глазами.

— Спи, доченька, это дядя Саша. Не бойся, я никуда не ухожу.

Валя опустила на подушку взлохмаченную головку, плотно укуталась в одеяло, но сон не шел. Вот уже много месяцев живет она в постоянном, не проходящем беспокойстве за мать. Когда она долго не приходит, чудится девочке самое страшное: вырастает, будто из-под земли, Костя-полицай в своих до блеска начищенных новых сапогах, хватает маму за руки и тащит в тюрьму. Ей слышатся выстрелы, и она замирает в ужасе: не в маму ли это летят пули?.. О чем говорит дядя Саша? Может, уже наши вошли в Ростов! Нет, если б это было так, они бы не шептались, а кричали от радости! Ну ладно, пусть себе разговаривают… И девочка засыпает, успокоеннная: мама дома, а это — главное.

— С чем пожаловал, Семеныч? — спросила гостя Мария Ивановна. — Кипяточку хочешь?

— Не до кипяточку. Дело серьезное есть. Наши-то вон как идут, никакая сила их теперь не удержит! Фашисты забегали, засуетились. Злобу свою да бессилие могут на пленных выместить. В тюрьме, говорят, расстрелы каждый день. Как бы до лагерей не добрались. Людей нужно как можно больше повывести. Возможность такая есть — немцы всё полицаям передоверили, а тех будто подменили, чуть не помогать нам кидаются. Главное сейчас — найти надежное убежище. У нас все позабито, в яме полно, соседи поосмелели, как Григорий у нас поселился: кто тяжелый — в дом берут. Ты Ульяновскую вдоль и поперек знаешь. Может, есть что на примете?

— Веди, Семеныч. Люди у нас надежные, убежище — лучше не сыскать. Церковный подвал знаешь, что в нашем дворе? Ну, под яслями… Его так завалило, что один лаз остался, да и то, если не знаешь где — сроду не догадаешься. Туда и попрячем. Ты-то как из плена выбрался?

— Длинный это рассказ, Мария, — хотел отмахнуться Пономаренко.

— Ничего, до утра далеко. А ночью никуда не пущу. Беречь тебя надо пуще глаза. Раз у тебя такая ниточка, что людей спасать можешь, нельзя ее оборвать. Вот и сиди, рассказывай. А чтоб поуютнее было, кипяточку я все-таки спровоторю. Бороду свою погреешь. Чего ты ее, такую страшную, отрастил? Дочь родная и та, говорят, не сразу тебя признала.

— Все-то ты, Мария, знаешь, — улыбнулся Александр Семенович.

— Не все, потому и расспрашиваю. Мой тоже где-то мается. Весточек, почитай, с год уж нету…

И Пономаренко начал свой нелегкий рассказ.

Целый месяц пробивалась их часть из окружения, да так и не пробилась. Кто смерть в бою принял, кому не повезло еще больше — в фашистский плен попал. Оттуда, из-под Харькова, привезли их в Белгород. Поле, окруженное колючей проволокой, по углам вышки с пулеметами — вот и весь лагерь. Солнце ли палит, дождь — укрыться негде. Раз в день давали по черпаку зловонной баланды, воды не было. За день человек по двести выносили за ограду.

Узнав, что отправляют в Кременчуг, обрадовались: может, полегче будет. Но там увидели то же самое. Разве что поместили в бараке да в баланде появлялись иной раз капустные листья. Зато работать заставляли, пока не упадешь, и били нещадно за малейшую провинность. Попытаться бежать? Нашелся такой смельчак, но далеко не ушел — поймали. Выстроили весь лагерь и на глазах у всех забили до смерти.

Были такие, что не выдерживали, кончали самоубийством. Но самые сильные и смелые не теряли надежды выжить. Помогали друг другу. Как в тот памятный для Александра Семеновича день, когда пришлось ему работать на плоту. Вообще-то он был сапожником, но держал это свое ремесло в тайне — чтоб не заставили шить сапоги для немцев. Уж лучше вместе со всеми, чем прислуживать.

Они строили мост через Днепр. Старались работать как можно медленнее; оправдывались тем, что не строители, что дела этого не знают, но Александр Семенович видел: нарочно тянут. Вредят. Вот один из пленников незаметно пододвинул к самому краю плота ящик с гвоздями. При первой же волне он соскользнул в воду. Другой таким же образом отправил на дно ящик с инструментами. Фашисты орали, размахивали плетками, а виновных вроде бы не было. Тогда гитлеровцы, сидя на берегу, стали внимательно следить за каждым. И когда выпала из рук Александра Семеновича стамеска, которой он долбил в свае отверстие для болта, и с плеском упала в воду, белый от ярости фашист приказал достать ее. Иначе…

Найти в Днепре? Да он и плавать-то не умеет! Со свистом разрезает воздух резиновая плеть. Еще… И уже откуда-то издалека доносится до Александра Семеновича визгливый крик фашиста. О чем это он? Ах да… стамеска. Ее надо достать. Еще один удар болью отзывается во всем теле. Надо лезть в воду. Хоть на несколько мгновений оттянуть неизбежную смерть.

Шатаясь, подходит Пономаренко к воде, погружается в нее. И тут же всплывает, отчаянно загребая руками, хватая воздух широко раскрытым ртом. Он карабкается по скользкому глинистому откосу, но резкий удар плети гонит его обратно в воду…

С ужасом наблюдают пленники за этим страшным поединком. Они знают: не достанет Пономаренко стамеску — смерть.

А тому уже все равно — захлебнуться в воде или принять пулю. Лучше уж пулю. Меньше мучиться. Человек медленно поднимается на берег. И так же медленно поднимается ему навстречу рука с пистолетом.