Дышим и выздоравливаем. 33 лучших упражнения - Рушель Блаво

Вспомнил еще один фильм – «Зеленая миля». Огромного доброго негра, сидящего в тюрьме по ложному обвинению. Вспомнил грустные глаза его, его любовь к маленькому мышонку… Этот великан, которому грозил электрический стул, так трогательно произносил: «Это, наверное, цирковой мышонок», что вслед за этим сразу хочется поплакать, но не зарыдать. Стало быть, и «Зеленая миля» не помогает. Что еще? «Английский пациент»? «Спасти рядового Райана»? «Список Шиндлера»? Нет, все это вряд ли поможет, если не помогли два моих любимых фильма с Томом Хэнксом… Что же делать? Начинаю мысленно прокручивать в голове наиболее трогательные фрагменты из фильма «Достучаться

до небес». Помните? Два смертельно больных парня сбегают из госпиталя и едут по Германии к морю – едут лишь за тем, чтобы успеть в этой еще жизни увидеть настоящее море, ведь там, на небесах, нужно будет разговаривать о море. По пути парни ввязываются в какие-то криминально-полицейские разборки, и когда уже кажется, что им пришел конец, самый главный бандит лично прибыл свести с ними счеты. Вот тогда и наступает самое настоящее рыдание, которого так ждешь иногда и которое никак приходить не хочет… Этот самый главный бандит, которого играет Рутгер Хауэр, вдруг неожиданно говорит: «Да этим парням надо срочно ехать к морю! Ведь у них только и разговоров, что про море!» И во слезы навернулись на глаза, вот уже потекли по щекам, вот и зарыдал, как порою бывало в детстве… И как же, правда, хочется, увидеть море…

Леонид

По долгу службы я много читал и читаю поныне, поэтому, когда на Кайласе Рушель дал задание зарыдать, я почти сразу для себя решил, что попробую вспомнить что-то из прочитанного. Ведь любимая мною немецкая литература, по правде сказать, изобилует такого рода мотивами и сюжетами, кои без труда могут способствовать самому натуральному плачу навзрыд. Стал перебирать в голове имена и названия. Писатели-романтики начала XIX века: Клейст, Тик и наконец Эрнст Теодор Амадей Гофман. На его «Золотом горшке» останавливаюсь в надежде спровоцировать слезы, но – нет. Приходится идти дальше по тому же самому веку: Генрих Гейне с его балладами, странными снами, легендарными видениями… Опять не то. Братья Манны? У Томаса Манна выбираю новеллу «Смерть в Венеции», момент, когда главный герой на корабле видит странного юношу. Что же в нем странного? Примерно так размышляет Густав фон Ашенбах. И вдруг, о ужас, видит, что это никакой не юноша, а старик, загримированный под юношу, пытающийся казаться своим в компании молодежи. Но вот старик этот напился, и у него выпала вставная челюсть. Может показаться странным, но я, читая этот момент, всегда испытывал такое сочувствие к старику, что почти всегда плакал. Это же трагедия, господа! Стремление вернуть молодость всеми правдами и неправдами, желание остановить естественный ход вещей… Но к слову, кто сказал, что это естественный ход? Я бы назвал его с полным правом противоестественным, да! Я не хочу быть стариком, хочу всегда оставаться молодым! Справедливости ради скажу, что тогда на Кайласе мои воспоминания о молодящемся старике не дали нужного результата. Я припомнил Бертольда Брехта, Гюнтера Грасса, но тоже тщетно. Но я не отчаялся, а продолжил думать об искусстве. Только теперь вспоминать стал музыку: инструментальные партии, лица творцов: Моцарт, Бетховен, Шопен… Но что же это? Ни одна мелодия не оказалась способной вызвать во мне слезы, стать первопричиной исцеляющего рыдания, столь чаемого сейчас. Ведь по большому счету экспедиция на Кайлас затевалась во многом ради меня, ради того, чтобы я смог стать здоровым. А я так бездарно не могу заплакать! Уже от одной этой мысли можно было зарыдать, однако почему-то не получалось.

Тут на помощь мне пришло одно воспоминание из детства. Дело в том, что в школьные годы было у меня одно хобби, которое заполняло собою чуть ли не все свободное от занятий в школе время, – я был филателистом. Причем собирал марки с изображением гор. Я часами мог любоваться маленькими шедеврами своей коллекции и говорить о моих марках. Вы не поверите, но в мире не было для меня ничего красивее тех гор на марках. Обновлять свою коллекцию я ходил в магазин «Филателия», где традиционно оставлял почти все деньги, что родители давали мне на карманные расходы; в школе и во дворе менялся марками с такими же увлеченными ребятами, как и я. А еще порою выбирался на «черный» рынок, где взрослые коллекционеры продавали и отдельные марки, и тематические наборы, и целые коллекции – иногда уникальные и стоившие целые состояния. Вот там, на черном рынке и довелось мне однажды увидеть такую марку, которой захотелось мне завладеть во что бы то ни стало. Дядька, эту марку продававший, назвал такую цену, что мне чуть не стало плохо, но мне казалось, что марка того стоила. И я уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о ней. На марке была изображена знаменитая Медведь-гора в Крыму в лучах закатного солнца. Я побежал домой, попросив дядьку с маркой никуда не уходить и никому ее не продавать. Дома одним ударом молотка разбил свинью-копилку, сгреб деньги в карман и побежал снова на рынок. Дядька ждал меня. Воровато озираясь, принял от меня деньги, которых вообще-то хватило бы на покупку приличного набора редких марок. Придя домой, я не мог налюбоваться на свою новую марку. А на следующий день отнес ее показать в кружок филателистов. Руководитель нашего кружка Виталий Афанасьевич, посмотрев на мое приобретение, спокойно сказал: «Вынужден тебя, Лёня, разочаровать. Это совсем не марка». «Но что это?!» – воскликнул я. Виталий Афанасьевич достал с полки какой-то журнал. Я был настолько потрясен, что не запомнил названия журнала. В журнале я увидел мою марку с Медведь-горой. «А как же зубчики?» – спросил я. «Зубчики делаются при помощи специальных ножниц», – отвечал Виталий Афанасьевич. Выходит, тот дядька вырезал из журнала зубчатыми ножницами маленькую картинку, а я… Как же тогда прямо в кружке я зарыдал! Не буду рассказывать о том, как успокаивали меня товарищи, как сам я себя пытался успокоить. Ведь на Кайласе мне было важно достичь того же состояния. И то, что не удалось сделать ни Гофману, ни Гейне, ни Томасу Манну, ни Моцарту, ни Бетховену, удалось сделать неизвестному дядьке из детства. Разрыдался я, взрослый, на Кайласе пуще, чем тогда в детстве. Слезы лились и лились. Важный урок вынес я из того случая на Кайласе: где бессилен культурный и исторический опыт, там придет на помощь опыт личный.

Настя Ветрова

Да, поскольку я женщина, могу расплакаться, если есть повод. Но плакать по заказу? Вот уже чего-чего, а этого делать мне не приходилось. Скажем, когда мне надо было выпросить у мамы новую куклу, можно было бы и заплакать. Но у меня не получалось, и оставалась я без куклы. Конечно, еще не факт: заплачь я – купили бы мне куклу. Мама моя совсем не падкая на такие «эффекты».

Тогда, на Кайласе, я задумалась. «Чепуха это, – решила я тогда, – что девушке только повод дай, так она и рада будет зарыдать. И вообще все чепуха в этом мире». И только подумала я так, как глаза стали слезами заполняться. С одной стороны, понимала я, что неплохо было бы эффект этот усилить, но с другой стороны, делалось почему-то стыдно, оттого, что взяла да и заплакала как ребенок. Такая злость взяла, что разревелась ни с того ни с сего, зарыдала. Мысли такие возникли – хоть стой, хоть падай: чего достигла я в этой жизни? Ну, университет закончила. Ну и что с того? Мало ли дур в нашем мире с университетским образованием.

Ну, журналисткой стала более-менее известной. Но – такая ли известная? Нет, все не то. Кто же я? Настя, Настя Ветрова. Я живу, а зачем? Не раз слышала и читала, что люди живут для любви. Вспомнились строки: «И тот, кто идет без любви хоть минуту, на похороны свои он идет». Кто написал эти строки, я не помню, но как же прав этот поэт! Получается, все эти годы я шла на свои похороны? Да. Потому что все эти годы жила без любви. Так о чем же я тоскую здесь и сейчас? О любви, которой не знаю. Узнаю ли в будущем? Не могу ответить на этот вопрос. Как же это горько и больно – жить без любви!

Жизнь дается только раз, а я живу не так. Одна ли я такая? Нет, конечно. Однако легче ли оттого? А хочу ли я любить? Даже на этот вопрос нет ответа у меня. Будущее без любви? Как страшно. А значит, все-таки я мечтаю о любви. А если любовь будет неразделенной? Нетушки – Мессинг прочел стихотворение Лебелянского, так что если любовь будет, то уж точно взаимная. А если нет?! Мне стало не по себе. Слезы так и лились по щекам. Когда же наконец я зарыдаю, как положено? Да и что это значит: как положено? Кем положено? И вообще: почему моей жизнью все время кто-то распоряжается? Зачем мне эта любовь, если тот, кого я полюблю, будет командовать мною? Или это я буду им командовать? Вот захочу и буду, да! Ой, а ведь я снова реву, когда пишу эти строки. Мысли, что тогда одолели меня на Кайласе, и сейчас завладели моим сердцем. И ощущение ровно то же: жалость к себе самой, к Настей Ветровой, живущей без любви. Тогда я этими мыслями о жизни без любви накрутила себя до того, что прорыдала дольше всех. Но теперь уверена, что не будь того рыдания на Кайласе, не было бы и всего того, что последовало вслед за ним и позволило мне пересмотреть свое отношение к жизни, к миру, к себе, к своему месту в мире, ко всему тому, что называем мы коротким и огромным словом – Любовь…