Следствие ведут дураки - Кондратий Жмуриков

Взгляды всех присутствующих скрестились на сен-денийском рантье, который разыгрывал из себя стесненного в средствах человека, а между тем имел в гараже дорогущую модель «Феррари», невесть откуда у него появившуюся, Бог знает сколько миллионов в банках, а также привлек чем-то нездоровое внимание криминалитета. Потому что тот смертоносный технический фокус, что был применен при попытке покушения, требовал высокой квалификации, виртуозного мастерства и серьезных навыков киллерской работы.

«Не так ты прост, дядюшка, как тут корчишь из себя, — подумал Астахов, — простых людей не заказывают и не просчитывают операции до таких тонких нюансов. Конечно, я не следак Генпрокуратуры, но тут не надо особо умствовать, чтобы распознать заказуху.»

— А где там Жак? — сказал Осип. — Куда-от он задевалси? Пьет, поди, с горю?

— Да, правильно, где же он? Надо позвать, — сказал Гарпагин. — Он должен быть в саду. Жа-а-ак!!

Однако последний на явился, как джинн из бутылки, на зов своего хозяина. Степан Семеныч продрал глотку в повторном призывном вопле, но универсальный слуга и тут не явился.

Лиза поднялась из-за стола и произнесла:

— Папа, я посмотрю, где он. У меня нехорошее предчувствие. Не к добру все это… да?

— Иди, посмотри, — буркнул Степан Семеныч.

…Предчувствия не обманули Лизу — Жак в самом деле не мог явиться на крики хозяина по весьма прозаичной причине, по-нострадамусовски предсказанной Осипом: он был чудовищно пьян. Причем напился он тем более скоропостижно и ужасно, что вообще-то не был человеком пьющим и воздерживался даже от вина, которое во Франции традиционно употребляют от мала до велика.

Жак валялся в гараже в позе убиенного епископа Лютеции, в честь которого, собственно, и был назван городок Сен-Дени; он (конечно же, Жак, а не епископ) уткнулся носом в колесо «Рено», сжимая в руке пустую бутылку из-под коньяка. Лиза даже не стала проверять, что с ним такое: от шоферо-поваро-садовника исходил устойчивый коньячный духан.

Результаты своего печального открытия она сообщила отцу. Тот ничего не ответил, зато Иван Саныч отпустил ценную ремарку:

— Как ассимилировался, погляди-ка. Живет в русском доме, и русские же замашки устроил. Напиваться с горя — это наше национальное.

— Вот уж нет, — возразила Настя. — Ты просто не видел, скажем, ирландцев. Они тоже любят напиваться до поросячьего визга.

Разговор перешел на более легкую тему вокруг алкогольных пристрастий разных народов, но чувствовалось: в воздухе витало нехорошее, злокозненное напряжение, из бесформенного кома которого, как из шерсти, ткались нити зловещих и губительных предчувствий.

Поэтому обсуждение алкогольных традиций французов, русских, ирландцев и прочих достойных наций сопроводили обильной практикой.

Степан Семенович в попойке не участвовал: сразу же после ужина он заперся в своем кабинете и упорно не выходил оттуда, невзирая на просьбы дочери…

Поздно вечером за Настей заехал Николя, и они укатили в Париж. Николя пригласил ее погулять по бульвару Распай, а потом зайти в знаменитое кафе «Куполь», за столиком которого Эрнест Хемингуэй написал свою «Фиесту».

Разумеется, Настя не сумела отказаться. Да и незачем.

После этого Ивану Санычу оставалось только напиваться с Осипом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОГОВОР

Иван Саныч проснулся оттого, что кто-то тускло бормотал в висок упадочное и бесформенное, как слепившийся в ком кусок застывшего меда с чешуйчатым воском сот; сначала ему показалось, что прохудился потолок и на голову ему, Ване Астахову, капля за каплей точится назойливая вода, превращаясь в ручеек и в пытку для набитой болями и шумами головы. Обычно похмельный синдром в самой первой своей стадии заставляет еще больше вжать голову в черную трясину дремоты и провалиться. Но тут было другое. Из самых глубин всего Ваниного существа, взбаламученная, горькая, поднималась черная муть — нехорошее, жутковатое предчувствие беды. Она упорно поднималась на поверхность и с мясом выдирала сон из Ваниного тела.

«Много выпили — зачем так? — Мысль выскочила, как мышь, и тут же забилась глубоко в нору. — Сушняк… водички попить надо бы… И что я так рано проснулся? Осип разбудил, нет?»

Ваня оторвал голову от подушки и, особенно не напрягал слух, уловил чей-то храп, шедший откуда-то сверху. Ваня сел на кровати. По всей видимости, звуки, которые доносились до него, были порождены не храпом. В особенности — Моржова. Не уловить Осипов храп было достаточно сложно: Осип храпел так, как будто ему рвали трахеи и бронхи при посредстве бензопилы. А тут — как-то…

Нет. Это не храп. Это просто шорох плюща, которым поросла стена той части дома, куда поселили Астахова. От плюща полз плохо различимый, но постоянный и утомительный глуховатый звук, похожий на дыхание простуженного великана. Изредка вклинивалось сухое хлопанье старых ставен, и заводил свою песню свободный парижский сверчок.

Астахов тяжело сглотнул и пробормотал под нос, уловив исходящий от самого себя запах перегара:

— Уф… опять нажрались. Че ж?…

Последний вопрос — «че ж?» — родил у Астахова неожиданную и, что характерно, на редкость оригинальную идею: а не выпить ли? В конце концов, алкоголь — тоже своего рода снотворное, да и жажду утоляет превосходно.

А где? Где выпить-то?

В подвале.

Ваня даже подпрыгнул на кровати, вспомнив о том, что в комнате Осипа есть лаз в подвал. Правда, надо пролазить через вентиляционную трубу, но это не беда. А в подвале — масса заслуживающих самого пристального внимания вещей.

Ваня спрыгнул на пол. Старые половицы охнули, скрипнули, на стену легла тяжелая размытая тень. Астахов даже испугался, когда увидел ее, и сел на кровать. Тень тоже уменьшилась, и только тут до Астахова дошло, что это его собственная тень.

— Допился… — пробормотал Ваня. — От собственной тени шарахаюсь.

Ночной дом, наполненный полумраком, в который вклинивались неясные тени и по которому порхали и проползали, в зависимости от тональности, стылые ночные звуки, внезапно вселил в Ивана Саныча ужас. Он снова сделал шаг, но тут же рухнул обратно на кровать, потому что половица, на которую он наступил, зашлась ну совершенно человеческим хрипом, и на секунду Ване почудились контуры полупрозрачной человеческой руки, прорисовавшейся под его ногой.

Ваня глухо вскрикнул и ударился спиной в стену.

— Выпить… — пробормотал он.

В этот момент он позабыл, что находится в предместье самого известного города мира. Ничто не напоминало ему об этом. Окутавшее его пространство не имело подчеркнуто национальных отличий и обличий. Со двора доносились спутанные стоны и кряхтения деревьев под ветром, сочился угрюмый шорох плюща, стрекотали сверчки, где-то далеко выла собака, и из оглохшей ночи тускло выцеживались удары часов, отбивающих свой ночной дозор.

— Бляха-муха!.. — выдохнул Ваня и, сжав челюсти, почти бегом бросился в комнату Осипа. Ему хотелось, чтобы тот не спал, чтобы поднял голову и воткнул в Ивана Александровича мутный сонный взгляд и пробормотал свое сакраментальное «чаво?», которое разбило бы страх, как старую копилку.

Ваня ворвался в комнату и остановился. На кровати Осипа смято белела простыня и колыхалась тень от лезущего в окно дерева. Но кровать была пуста.

Осипа не было.

— И как так?… — выговорил Астахов. — И где он шляется?

Звук собственного голоса испугал Ивана Саныча. Он покрутил головой по сторонам, потом бросился к Осипову пиджаку и вынул из него флягу, к которой тот прикладывался в «Феррари». Во фляге нашлось немного коньяку, и это успокоило Ивана. Он выпил, присел прямо на пол и подумал, что все его неясные страхи и предчувствия, а равно стоны половиц и контуры рук на полу — ни что иное, как первые признаки подступавшей белой горячки.

— И тебя вылечат… — пробормотал он. — И меня вылечат…

Он поднялся и, с трудом отодвинув комод (у Осипа так легко и непринужденно это получалось!), глянул на дыру в разобранном полу, зиявшую провалом черного пустого пространства. Иван Саныч поежился, по спине наждачно проскрипели мурашки, но выпить все равно хотелось. И Ваня, скрипнув зубами, полез в рукотворный лаз.

Тут было темно, как в животе (или ином органе) у негра. Ване почему-то вспомнилось название, кажется, из Эмиля Золя: «Чрево Парижа». Ваня больно стукнулся коленом о выступ в стене и спрыгнул на пол. Глаза его быстро привыкли к полумраку освещенного слабой люминесцентной лампой подвала, полумраку, который казался мягче и спокойнее, чем мечущиеся по комнате Осипа светотени; Ваня сделал два шага, привычно осматриваясь — и замер от ужаса.

И было отчего.

Возле старой каменной колонны, которая, очевидно, пронизывала дом как ось, неподвижно лежало тело. Тело было мужским, более того, Иван увидел на нем рубашку, в которой сегодня щеголял Осип.