Гана - Алена Морнштайнова

снова запрятывала горох в самый дальний угол, тетя села к столу и спрятала лицо в ладонях. Я уже не так ее боялась, но эта беспомощность меня напугала.

— Мы справимся, — сказала я, больше даже себе в утешение, чем ей, и села рядом.

Прикоснуться к ней я не решалась, ведь я знала, что даже маме это не позволялось.

Из-под прижатых к лицу ладоней донесся вздох. Гана кивнула.

— Почему же ты вздыхаешь? — спросила я.

Тетя Гана шмыгнула носом, оторвала ладони от глаз и посмотрела на меня. С носа у нее медленно стекала противная капля. Меня так и подмывало достать носовой платок и протянуть ей, но я сообразила, что так не годится.

Тетя помолчала, а потом ответила:

— Потому что теперь я уже не могу умереть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Май 1954— сентябрь 1955

Тетя Гана встала, пошарила в буфете и достала ключ. Она потеребила его в руках, как будто не могла вспомнить, от какой он двери, потом вся съежилась и со вздохом направилась к бабушкиной комнате. Я мигом соскользнула со стула и побежала за ней.

Тетя отперла дверь, не оглядываясь, пошла прямиком к окну и распахнула настежь обе створки. Я была разочарована. Почему они такую тайну делали из этой комнаты?

У стены стояла деревянная кровать, рядом платяной шкаф, а напротив — два комода. Ни ковра, ни занавесок, ни покрывал, ни даже картин. Только желтые крашеные стены и окна, выходящие во двор. Я дождалась, когда тетя выйдет за постельным бельем, и тут же заглянула в ящики. В нижнем я нашла накрахмаленные белые вязаные покрывала, завернутые в оберточную бумагу. И больше ничего, совсем.

— Почему эта комната была заперта? — спросила я, но тетя меня, видимо, не слышала или опять думала о чем-то своем. Я уже почти свыклась с тем, что с тетей Ганой особо не поболтаешь.

Я принесла свои вещи, и они заполнили целых три ящика. Своего любимого медведя, которому Ида выколола глаза, а тетя Ивана обратно пришила, я посадила на кровать. Потом села рядом с ним и оглядела свое новое жилище. Уже третье за последнее время.

Теперь у меня есть своя собственная комната, но меня это ничуть не радовало.

Мне понадобился не один день, чтобы уломать тетю Гану сходить со мной в наш старый дом на улице, ведущей к церкви. Я хотела забрать кое-какие необходимые вещи, для которых у Горачеков не нашлось места. Например, свою кружку, ходячую куклу с закрывающимися глазами и волосами, которые можно расчесывать, подаренную мне на прошлое Рождество, и новую еще не тронутую акварель. Сначала я собиралась взять и Дагмаркин кукольный сервиз, с которым я тайком играла, только когда Дагмарки не было дома, потому что с тех пор, как я разбила одну чашечку, она уже отказывалась его мне давать. Но когда я увидела сервиз на полке в нашей общей комнате, он уже не показался мне таким привлекательным, и вообще я начала понемногу понимать, почему тетя Гана заперла комнату бабушки Эльзы и туда почти не заглядывала.

Я запихала все свое белье, пижамы и зимние вещи в большую матерчатую сумку и заперла дверь дома, который принадлежал мне, но уже не был для меня родным.

Наверное, не стоило туда возвращаться, потому что, хоть мы и пробыли в старой квартире над часовой мастерской всего ничего, мне было ужасно тяжело, а тетя, которая вообще ждала на лестнице, вернувшись домой, снова перестала разговаривать: она только сидела на кухне и смотрела в пустоту.

Но вообще надо признать, тетя Гана старалась. На обед у нас бывала картошка со сметаной, картофельные оладьи, картофельная запеканка или еще что-нибудь из картошки, овощей или бобов — кроме гороха, — и я по взгляду, который тетя бросала на потрепанный кошелек, поняла, что дело не в скудной фантазии, а в нехватке денег. Я-то обедала в школьной столовой, так что не голодала, а вот тетя Гана довольствовалась одним только картофелем и хлебом.

Меня угнетало, что она о себе совсем не заботится.

Я стеснялась ходить по городу с тетей в растянутом черном свитере и стоптанных башмаках, поэтому под любым предлогом старалась этого избежать. Мне было неприятно, что люди на нас оглядываются, некоторые даже брезгливо отворачиваются, а кое-кто — в основном дети — кричит вслед что-нибудь обидное. А тете было глубоко плевать.

— Почему ты всегда носишь черное? — приставала я к ней. — Почему хотя бы не здороваешься, когда заходишь в магазин? Почему все время тут сидишь?

Тетя не отвечала. Она пропускала мои вопросы мимо ушей, и со временем я перестала спрашивать.

С деньгами становилось с каждым днем все напряженнее. Тетя не работала. Да и не могла. Кем ей было работать? Продавщицей? Представляю, как бы она внезапно застывала посреди магазина, уставившись в одно точку. Учительницей? Кто бы доверил своих детей такой странной женщине? Уборщицей или поварихой? Но сил у нее было не больше, чем у вареной мухи.

Она постоянно хваталась то за сердце, то за спину, то за живот, а порой так задыхалась, что мне становилось страшно. Думаю, тетя не смогла бы работать, даже не будь она слегка помешанной. «Помешанной» ее называл мой отец, а мама всегда защищала.

— Гана не помешанная, — возражала она. — У нее просто душевная усталость.

Но пожив с тетей Ганой, я начинала соглашаться с папой.

Тете Гане полагалась небольшая пенсия, а после визита дамы из опеки с таким высоким пучком, какого я в жизни не видела, стало приходить пособие и на меня, так что нам с тех пор жилось немного легче. Хоть меню оставалось неизменным, зато тетя теперь могла откладывать на черный день: на случай, если мне понадобятся новые колготки или карандаши. Тот день, когда нас посетила дама из опеки, я помню в мельчайших подробностях. Я тогда прожила у тети Ганы