Фрейд - Питер Гай

Временами Фрейд не без трепета раскрывал Марте некоторые свои планы, продиктованные благоразумием. В конце 1885 года он еженедельно наносил визиты, возможно не такие уж необходимые, скучавшей австрийской пациентке, жене их семейного врача – «с не самыми приятными манерами, очень экспрессивными», – поскольку разумно установить добрые отношения с венским коллегой. Да, подобное манипуляционное поведение смущало Фрейда. Еще раньше он писал невесте, признаваясь в страсти к работе, что должен внимательно следить, чтобы потребность в последней, а также в успехе не истолковывалась как непорядочная.

Но что еще важнее, Фрейд с самого начала был потрясен знакомством с Жаном Мартеном Шарко. Шесть недель он занимался микроскопическим исследованием детского мозга в патологической лаборатории Шарко в больнице Сальпетриер. Последующие многочисленные публикации о церебральном параличе у детей и об афазии – системном нарушении уже сформировавшейся речи – указывают на сохраняющийся, хотя и ослабевающий, интерес Фрейда к неврологическим исследованиям. Однако мощное влияние Шарко повернуло его от микроскопа к той области, признаки интереса к которой уже начали проявляться: психологии.

Научный стиль и личное обаяние Шарко произвели на Фрейда даже большее впечатление, чем его идеи. «Он поразительно стимулирующий, почти возбуждающий и великолепный, – писал Фрейд Марте. – Я буду по нему ужасно скучать в Вене». В поисках слов, которые оправдали бы тот душевный подъем, который он испытывал в присутствии Шарко, Фрейд обращался к религиозной – или как минимум эстетической – лексике. «Шарко, – признавался он, – который одновременно один из величайших врачей и человек, здравый смысл которого – знак отличия гения – просто-напросто разрушает мои замыслы и концепции. После некоторых лекций я ухожу как из Нотр-Дам, с обретенным ощущением совершенства». Только напыщенная риторика того поколения могла передать его чувства; Фрейд, неизменно настаивавший на независимости своего мышления, был всей душой готов принять идеи этого блестящего ученого и не менее блестящего актера: «Не знаю, принесет ли когда-нибудь его семя плоды, но то, что никакой другой человек никогда не влиял на меня столь сильно, я знаю точно».

Вне всяких сомнений, Шарко устраивал настоящие спектакли. Его речь всегда была ясной, обычно серьезной, но иногда с юмором, помогавшим донести смысл. По мнению Фрейда, каждая из его «пленительных» лекций становилась «маленьким произведением искусства в том, что касалось структуры и композиции». И действительно, отмечал Фрейд, «…он еще больше возвышался в глазах слушателей, когда прилагал усилия, самым подробным образом изложив ход своих мыслей и с полной откровенностью рассказав о своих колебаниях и сомнениях, перекинуть мостик через пропасть между учителем и учеником». В роли лектора и советчика будущий основатель психоанализа, который умело использовал свою неуверенность, будет поступать точно так же.

Наблюдая за этими спектаклями в больнице Сальпетриер, Фрейд получал огромное удовольствие от интеллектуального возбуждения, охватывавшего Шарко, когда он диагностировал то или иное душевное заболевание. Эти его действия напоминали Фрейду миф об Адаме, который «классифицировал» животных и давал им названия. Непревзойденный классификатор Фрейд, будущий Адам психоанализа, был в этом отношении, как и во многих остальных, учеником Шарко. В те времена плохо умели различать психические заболевания, а также отличать их от физических недомоганий: Фрейд, тогда еще недостаточно хорошо разбиравшийся в неврозах, мог принять хронические головные боли невротика за менингит, а «более высокие авторитеты венской медицины диагностировали неврастению обыкновенно как опухоль мозга».

Шарко был не только актером. Медицинское светило и светский лев, пользовавшийся непререкаемым авторитетом, он считал истерию настоящим заболеванием, а не убежищем симулянта. Более того, он признавал, что ей подвержены и мужчины – в противовес традиционным взглядам, – а не только женщины. Еще более дерзким было спасение гипноза из рук жуликов и шарлатанов и использование его для серьезных целей – лечения душевных расстройств. Фрейд был поражен и впечатлен, увидев, как Шарко вызывает и снимает истерический паралич посредством прямого гипнотического внушения[31].

В 1885 году гипноз не был для Зигмунда Фрейда открытием. Еще в студенческие годы он убедил себя, что, несмотря на всю свою предосудительную репутацию, гипнотическое состояние – явление реальное. Фрейд был доволен, что Шарко подтвердил то, во что он и так верил, и впечатлен тем, что происходило с пациентами французского специалиста во время сеансов гипноза и после них. По словам Пьера Жане, самого знаменитого ученика Шарко, они вызывали «магнетическую страсть» к гипнотизеру, влечение – дочернее, материнское или чисто эротическое по своей природе. Эта страсть, как вскоре понял Фрейд, могла доставлять и некоторые неудобства. Как-то раз в Вене одна из его первых пациенток, избавленная после сеанса гипноза от болей истерической природы, страстно обняла своего целителя. Сия неловкая сцена, вспоминал Фрейд, дала ему ключ к разгадке «мистического элемента», который содержался в гипнозе. Позже он определит этот элемент как пример переноса и будет использовать в качестве мощного инструмента техники психоанализа.

Войдя в рабочий ритм, Фрейд перестал считать свое пребывание в Париже чем-то вроде сна, беспорядочного и не всегда приятного, и полностью сосредоточился на исследованиях – настолько, что решил заверить невесту: она по-прежнему занимает главное место в его жизни. «Если ты хочешь получить от меня уверения в любви, – писал он Марте в декабре, – я могу написать пятьдесят таких страниц, но ты ведь так добра, что не потребуешь этого». Тем не менее он убеждал любимую, что «теперь преодолел любовь к науке, которая в определенном смысле стояла между нами, и ничего не желаю, кроме тебя». Однако мысли о бедности никогда не покидали его. Фрейд описывает себя Марте, немного трогательно, как «бедного молодого человека, терзаемого горячими желаниями и мрачными печалями», исполненного надежд иждивенца – Schnorrerhoffnungen, а если конкретно, то надежды, что кто-нибудь из богатых друзей ссудит ему денег.

Тем временем его работа успешно продвигалась, а через некоторое время наладилась и светская жизнь. В январе и феврале 1886 года Фрейда приглашали в роскошный дом Шарко. Смущенный и не уверенный в собственном разговорном французском, Зигмунд подбадривал себя дозой кокаина, надевал строгий костюм и отправлялся на прием. Его письма к невесте свидетельствуют о волнении, а также об облегчении, которое он испытал, убедившись, что не выставил себя смешным в присутствии Шарко. Одним из февральских вечеров, уже за полночь, вернувшись с приема в доме великого человека, Фрейд сел за письмо «милому любимому сокровищу». «Слава богу, все закончилось, – сообщал он. – Это было скучно до безумия, и я выдержал только благодаря кокаину. Только представь: сорок или пятьдесят человек, и из них только трое или четверо знакомых». Фрейду казалось, что в тот вечер его французский был хуже, чем обычно, однако он вступил в политическую дискуссию, в которой назвал себя не немцем и не австрийцем, а juif[32]. Затем, ближе к полуночи, Фрейд выпил чашку шоколада. «Не думай, что я разочарован, поскольку не стоит ждать ничего иного от jour fixe[33]; я лишь убедился, что мы не будем их устраивать. Только не говори никому, какая это была скука». Несмотря на то что Фрейд считал подобные развлечения скучными, а свой французский слабым, Шарко уделял ему особое внимание. Такая сердечность делала мэтра еще более достойным примером для подражания.

Самым важным для Фрейда было то, что его кумир явно со всей серьезностью относился к странному поведению своих пациентов и смело выдвигал необычные гипотезы. Глубоко и тщательно исследуя человеческий материл, Шарко был в то же время артистом, или, как он сам себя называл, visual – человеком, который видит. Доверяя увиденному, он ставил практику выше теории. В памяти будущего основателя психоанализа глубоко отпечаталась одна его случайная фраза: La théorie, c’est bon, mais ça n’empêche pas d’exister. Фрейд никогда не забывал об этой остроте, и впоследствии, будоража мир невероятными фактами, не уставал ее повторять: теория – это очень хорошо, но она не отменяет существование фактов. Таков был главный урок, полученный от Шарко: смиренное подчинение ученого фактам – это не враг теории, а ее источник и слуга.

Один конкретный вопрос, который Шарко не разрешил для полного удовлетворения Фрейда и который волновал его на протяжении многих лет, – природа гипноза. Даже сторонникам этого метода, даже во Франции гипноз представлялся далеко не однозначным явлением. Жан Мартен Шарко и его ученики определяли гипнотический транс как искусственно вызванное патологическое состояние – невроз. Другими словами, это нервное заболевание, а если конкретно, то истерия с несомненно органическими компонентами. Кроме того, Шарко утверждал, что гипнотическое состояние можно вызвать только у истеричных людей. Впрочем, конкурирующая школа из Нанси, основателями которой были малоизвестный частный врач Амбруаз Огюст Льебо и его активный и плодовитый сторонник Ипполит Бернхейм, придерживалась другой точки зрения: гипноз представляет собой чистое внушение, и ему поддаются почти все люди. Несколько лет Фрейд колебался. Стараясь сохранить объективность, он в 1886 году перевел труд Шарко «Лекции о заболеваниях нервной системы», а два года спустя главную работу Бернхейма «О внушении и его применении в терапии». Фрейд по-прежнему склонялся к мнению Шарко, однако после поездки в Нанси в 1889-м пришел к выводу, что этот визит, предпринятый ради совершенствования техники гипнотического внушения, оказался одним из самых полезных в его жизни. Психоанализ – как его сформулировал Фрейд в середине 90-х годов XIX столетия – был производным от гипноза. Ряд статей и обзоров начала 90-х указывает на его корни, уходящие в эксперименты с гипнозом. И действительно, на протяжении нескольких лет гипноз входил в число терапевтических методов Фрейда.