Тюремные дневники, или Письма к жене - Сергей Мавроди

— Да, — подхватывает Костя, — такие бесы заезжают!.. Один три года в лесу жил. Из Чувашии приехал, нору в лесу под Москвой вырыл и жил там. Питался тем, что бутылки сдавал. Он в камеру когда вошел, у него ноги по колено черные были. Запах от них!.. Мы его недели две отмывали только.

— А посадили-то его за что?

— Рекламный щит алюминиевый спиздил. Двести килограмм.

— А вообще, Серег, некоторым в тюрьме даже лучше. Я вот, когда на Бутырке сидел, там один у нас был из Ростовской области. Город Шахты. Смотрю, сидит в уголке, ест сечку. Я ему говорю: «А чего так, пустую-то? Положи масла, сгущенного молока». Ну, он мнется: да ладно, не надо, мол. Ну, я сам тогда положил, размешал… он стал есть: «Это просто крем-брюле какое-то!.. Вить, — говорит, — я колбасу ел на воле полгода назад. А сигареты вообще никогда не курил». И так они все там живут. Весь город так. Уровень жизни такой низкий.

Вечером Костя с Витей курят травку (соседи подогнали). Предлагают попробовать и мне, но я, разумеется, отказываюсь.

— Слышь, Серег, а чего ты все пишешь-то?

— Ну… что-то вроде дневников. Так… для себя, на память.

— А!.. А я думал — стихи. Тут многие в тюрьме стихи начинают писать. Один даже книгу потом издал. Я читал. Причем, я этого человека знал лично, в одной хате с ним некоторое время на спецу сидел.

(Спец — маленькие и относительно комфортабельные камеры. Общак — большие, «общие» камеры, на сто человек и больше. Последний круг местного ада. Точнее, предпоследний. Последний — карцер.)

— А его тогда перебрасывали все время: то на общак, то опять на спец. И стихи у него соответственно менялись. На спецу — все, в основном, лирические, а на общаке — явно блатной уклон. «Друг ушел на этап!..

Коз я-боз я!..» Заметно, в общем, где он это писал: на спецу или на общаке. Я, по крайней мере, сразу определял.

Р.S. Андрей пока так и не вернулся. Неужели действительно нагнали?

14 апреля, понедельник

Абсолютно, блядь, бездарный день! Аб-со-лют-но. Наверху, в камере над нами, на дорогу поставили кого-то нового, который на поверку оказался полным мудаком. Целый день долбил нам в потолок и спускал малявы. По одной. Каждый раз приходилось кого-нибудь будить, остальные, естественно, тоже просыпались… ну и т. д.

«Да что он там, бычара, по одной маляве гоняет, в натуре! Гондон!

Дроздофил!»

Так весь день в этой суете и прошел. Писать и читать было решительно невозможно, так что в основном разговаривал с Цыганом.

— Я, когда год назад сюда заехал, я девяносто восемь килограмм весил. А сейчас — семьдесят. За это время получил язву желудка и инсульт. Лег спать и заснул на двое суток. Ну, после суда перенервничал. На вторые сутки ребята забеспокоились, стали будить.

А я не просыпаюсь! Вызвали врача — меня на больничку увезли. Я без сознания был — ничего не помню. Очнулся — не могу понять, где я.

Лежу совершенно голый, даже без трусов, прикованный к кровати наручниками. Холод! Я сразу врача вызвал и говорю: «Все-все! Я уже здоров!

Везите назад в хату!» Написал им расписку, что в случае чего претензий не имею, и уехал. Прихожу в хату, а у меня все вещи мусора «потеряли». Увезли тогда вместе со мной и — с концами. Искали потом две недели. У меня все это время вообще ничего не было. Только то, в чем из хаты уехал.

— Ну, и как же Вы выздоровели?

— Как-как… Полежал здесь, лекарства родные прислали — попил, вроде, выздоровел… Сейчас лучше себя чувствую.

— А почему голый, прикованный? Это на больничке так?

— Да нет, меня, как потом выяснилось, в вольную больницу увезли.

Окна без решеток и пр. Если на вольную вывозят — там наручниками приковывают. Мент у кровати сидит круглосуточно и наручниками приковывает. Одну руку к кровати.

— А на больничке как? Здесь, в тюрьме?

— Да те же камеры. Шести-восьмиместные. Четырехместные есть. Ну, режим там послабее. На утреннюю проверку не выводят. Просто заходят в камеру, считают всех, и все. С медсестрой на процедуры без охранника по этажу ходишь. Ну, почище, конечно, питание чуть получше. А так — все то же самое.

— И что, все вместе лежат: тубики с сердечниками?

— Нет. Камера тубиков, камера кожных, камера сердечников…

По ходу разговора с изумлением узнал, что Цыгану всего пятьдесят четыре года. Т. е. он старше меня всего на шесть лет! (Я-то думал — на сто!)

Вася оживает прямо на глазах. Настроение, правда, у него пока еще по-прежнему грустное, но зато аппетит уже отменный. Да просто великолепный! (Вероятно, это на нервной почве.) Сутками напролет, днем и ночью он с топотом мечется по камере, громко вздыхает («Как же мне тут плохо!.. Как же я страдаю!..») и непрерывно ест, ест, ест! В результате почти все наши запасы сала и колбасы… Впрочем, не важно.

За обедом мы услышали от него удивительнейшие и ужаснейшие вещи об, оказывается, поистине дьявольском коварстве всех без исключения женщин-подчиненных и обо всех, связанных с этим, его, Васи, начальнических страданиях и искушениях.

«Как только приходит новый начальник, у них сразу между собой конкурентная борьба начинается — кому первой под него лечь. Чтобы стать первой леди. Причем от наличия мужа и детей это совершенно не зависит. Иногда эти предложения делаются в довольно откровенной форме… А ведь есть еще вечера и банкеты!»

(Н-да… Что-то не замечал я ничего подобного, когда в бытность свою президентом «МММ» иногда в офис к себе заглядывал. Никаких «откровенных предложений»… Впрочем, о чем это я?! У меня же тогда репутация «финансового гения» была! Человека не от мира сего.

Полного мудака, короче. Какие, блядь, «предложения»?!)

Вечером с интересом наблюдал, как налаживают дорогу между камерами. Костя вытягивает из окна руку, а из соседней камеры кидают (тоже рукой! я сначала думал, что при помощи какой-нибудь палки, но нет — просто рукой!) в нашу сторону веревку с грузом на конце. При удачном броске веревка с грузом повисает на вытянутой руке. «Давай, браток!» (Бросают.) «Мимо!» (Промах. В соседней камере затягивают назад веревку и повторяют попытку.) «Дома!» (Все нормально. Дорога, или «конь», между камерами налажена.)

Р.S. Андрея по-прежнему так и не привезли. Блядь! Неужели?!!

15 апреля, вторник

Спокойный день. Единственное событие — ходил к адвокату. Видел по пути какого-то древнего деда в куртке на голое тело и в тапочках на босу ногу. Сразу вспомнил Витю: «Такие кренделя попадаются!..»

Разговор в пенале, точнее, около моего пенала (уже на обратном пути от адвоката). Разговаривают, судя по голосам, два молодых парня — в ожидании разводящего.

«Моя телка письмо мне на днях прислала. С фотографией. Стоит, блядь, посреди моря на борту какой-то то ли яхты, то ли корабля, овца. Надеюсь, пишет, скоро уехать. Она, блядь, на коралловые острова на две недели, а я в Мордовию лет на десять. На мордовские, блядь, острова!» — «А что у тебя за статья?» — «Мошенничество».

Вася совсем оправился. Мы его убедили, что уж из нашей-то камеры его больше никуда не переведут. Это конечный пункт. Подводная лодка.

«Оставь надежду, сюда входящий!» Так что он совсем повеселел и даже позабавил нас новым рассказом о том, как развлекаются солдаты стройбата в Перловке под Мытищами (гм!.. мой бывший депутатский округ, между прочим).

«Ловят крыс у кухни и сажают в ящик или в мешок. А потом обливают их бензином, поджигают и выпускают горящих в толпу людей, идущих от электрички. А там станция большая, людей просто поток сплошной идет. И в этот поток — горящих крыс! Милицию уже несколько раз вызывали».

Аппетит у него по-прежнему замечательный. Поскольку колбаса у нас уже кончилась, он с удовольствием кушает теперь тюремную баланду.

Берет себе отдельную большую тарелку (мы едим из общей, примерно такой же по размерам), ест и нахваливает. Очень, говорит, вкусно! А потом еще доедает то, что остается после нас. Мы только смотрим и удивляемся. (Вероятно это у него на нервной почве.) Впрочем, репертуар жалоб у него пока не изменился. («Как же мне плохо!.. Как же я страдаю!..»)

Баланду он ест с неимоверным количеством лука. А после лука у него сразу же начинается изжога. А погасить изжогу можно только минеральной водой. («Жахнешь два-три стакана!..») Так что и наш лук, и наша минеральная вода… Впрочем, не важно.

Вечером Костя что-то долго пишет. Вид у него при этом какой-то настолько странный, что я не выдерживаю и спрашиваю. Оказывается, письмо жене.

— Так ты же к ней и так на свиданку чуть ли не каждую неделю ходишь!

— А она требует, чтобы я ей еще и письма писал. Сама не пишет, говорит, писать нечего, на свиданке все рассказываю, а от меня требует.

— И что же ты пишешь?

— В любви объясняюсь. Я, когда первый срок сидел, ей из лагеря такие письма писал! На десяти страницах. Она потом даже своей матери давала читать — ну, не все, конечно, отрывки… — так та прямо поражена была! Знаешь, говорит, а ведь он тебя действительно любит!