Илимская Атлантида. Собрание сочинений - Михаил Константинович Зарубин

пережил эту радость. Ведь тогда радовались все – и его мама, и он сам, и непутевое семейство Перетолчиных. Значит, младенец, даже неродной, в общей человеческой радости родственен всем. Получается, что все взрослые ответственны за всех детей в мире. А если ответственны – значит, должны быть сильными, милосердными, показывать родительский пример… И уж точно не должны сами разочаровываться в жизни и укорять ее. Михаил Николаевич понял, что родительское счастье спасительно для самих родителей. Что это счастье спасает человека от ожесточающей повседневной суеты, от развращающего себялюбия. Любовь к маленькому существу объединяет и сплачивает людей, даже косвенно причастных к его рождению. Наверное, многие помогающие и сопереживающие роженице в петербургском метро, исполнились счастья от рождения ребенка, ведь они сразу ему начали дарить подарки. И Михаил Николаевич, вспомнив «своего» младенца, которого прижимал к груди в первые часы его жизни, просветлел душой, отогнал скорбные мысли, слабости и предательские сомнения, можно сказать, помолодел, и дал себе наказ – разузнать про судьбу своего тезки. Может, ему нужна моя помощь? Михаил Николаевич не сомневался, что в помощи ближнему укрепляется душа и ладится жизнь.

День рождения

Завтра мне шестьдесят пять. Время уходило от меня незаметно, словно на мягких лапках обиженная кошка, уходило тихо так, что я не замечал. Теперь все чаще задумываюсь, представляя, куда же ушли годы? Где они сейчас? Непостижимый параметр нашей жизни – время. Оно утекает, а кажется, что моя жизнь началась только вчера! Ведь все минувшее я так хорошо чувствую и помню.

Особенно неизъяснимую благодать родной сибирской природы: пристальное небо, величественный ангарский берег, на котором дом, где жила наша семья, кажется маленьким, игрушечным.

Глухо шумит царственная Ангара, о чем-то своем, повседневном тараторит впадающая в нее речка Кеулька, а на меня внимательно смотрят три пары глаз: мамины и сестер – Милы и Капы. Не знаю, сколько мне было: месяц, два, три? Память выхватывает только отдельные кадры – яркие и радостные. Я вижу бабушку Степаниду с почерневшими, шершавыми ладонями и корявыми от тяжкого крестьянского труда пальцами: это она принимала роды у моей матери. Мне кажется, что я помню, как это было. Помню ее увесистый шлепок в нужное место, отчего я громко заорал, оповещая жителей Кеуля о своем появлении на свет. Смотрите, вот он – Я, ваше продолжение, ваша надежда и опора!

Кто скажет, что так не бывает, что ребенок не может помнить себя в грудном возрасте, советую прочесть воспоминания Бунина о Толстом, где он пишет, будто наш великий реалист Лев Николаевич утверждал, что хорошо помнит себя в длиннющей цепи перевоплощений. Так далеко в прошлое я не заглядываю, однако картины моего младенчества я вспомнил через шестьдесят с лишком лет достаточно отчетливо…

Вспомнил неуемную Ангару, нашу кормилицу и спасительницу, теплую стернистую поляну, по которой бегал босиком, лавочку перед палисадником, на которой выжидал возвращение с работы отца и матери. Я не просто вспомнил все это зрительно – я это ощутил. Передать подобные ощущения непросто. Как расскажешь о той священной деревенской гармонии, когда от таежной тишины, расшитой жемчужным пением далеких птиц, хочется плакать?

Мне года три. Лютый январь, за окном под минус пятьдесят. Мы с сестрами приютились на русской печке, огромной и теплой. Внизу под нами, в голландке, сладко трещат дрова, отбрасывая таинственные тени на стены и потолок. Девчонки разрезают ножом картофелины пополам и запекают на голландке. Ужасно хочется есть, я прошу, мне дают немножко попробовать, но хочется больше, я кричу от нетерпения и невнимания к моим желаниям, тяну руки, меня нечаянно толкают, и я лечу вниз, прямо на раскаленную печь…

Тишина и темнота.

Очнулся: ледяной воздух щиплет щеки, я закутан в платки и шаль, понимаю, что нахожусь у мамы на руках. Она, прижав меня к себе, бежит по улице, я слышу ее учащенное дыхание, скрип снега под каждым быстрым шагом. В больнице опять провал, словно включают и выключают свет. Домой я вернулся через неделю. Снова среди своих, все радуются мне. На груди и подмышкой остались рубцы: память на всю жизнь о детстве, голодном и бедном. Телогрейка, шапка с чужой головы, подшитые по нескольку раз валенки. Когда дети вырастали, все аккуратно чинилось и припрятывалось для следующего поколения.

После «полета на печку» случился еще более опасный полет.

Теплый летний день. Сестры идут на Илим за водой. Я знаю, они будут купаться. Мне тоже хочется купаться. Одному мне не разрешают заходить в воду, я еще не умею плавать. Сестры не желают, чтобы я шел вместе с ними, видимо, не хотят со мной возиться. Отгоняют меня, заставляя идти домой. Я не слушаюсь, ковыляю босиком чуть поодаль. Вдруг какая-то мощная неведомая сила стремительно отрывает меня от земли и подбрасывает ввысь. Я лечу в небо, словно мячик. Но почему мячику невыносимо больно? Полет оканчивается ударом о землю.

Тишина и темнота.

Очнулся на руках у мамы. Она целует меня, прижимая к себе. Ее слезы капают на мое лицо, я увертываюсь от них, прижимаюсь к маминой груди. Мне больно, боль во всем теле, меня спрашивают, где болит, но я молчу, ничего не могу сказать. Бодучую корову уже загнали за изгородь, обломав о ее бока жердину, при этом хозяин ревниво следил, чтобы животное ненароком не покалечили. Очень понятная крестьянская психология.

Я снова провалялся в больнице несколько недель. Мне нравилось здесь: лежу на чистой кровати, кормят вкусно и регулярно, мне интересно с новыми людьми.

Отметины от рогов также остались на моем теле. Хотя сейчас, когда скальпели хирургов прошли по моей плоти не один раз, найти их стало трудно. Да и зачем искать? Ясно одно: ничто не проходит бесследно, сегодняшние мои боли, возникающие неожиданно и днем, и ночью, могут быть отголосками тех самых злополучных «полетов».

…В десять лет для меня – новое испытание. Оказывается, моя фамилия вовсе не та, на которую я откликаюсь, а другая – Зарубин. Почему?

– Мама, расскажи об отце…

И слышу рассказ, и узнаю, что у меня много сводных сестер и братьев, я последний в этой длинной шеренге родни.

– Мама, почему они не с нами?

– Они уже взрослые, да и я им не мама.

– Как такое может быть? Мне ты мама, а им нет?

– В жизни может быть и не такое…

Позднее я встречал своих других братьев и сестер, особого родства не почувствовал, видимо, кровь – не самое главное. А что главное? Совместная жизнь, ее радости и трудности. Всегда быть готовым прийти на помощь родному человеку и, если надо, даже пожертвовать собой. Я рос, в общем-то, самостоятельно, старался казаться взрослее, и каждый день,