На день погребения моего - Томас Пинчон

сердце, прикоснуться к его душе, взять ее в руки, чем бы она ни оказалась, и вернуть ее, это как Золотая Лихорадка, но цена вопроса выше, наверное, потому что здесь проще сойти с ума, здесь опасность со всех сторон, более смертоносная, чем змеи или лихорадка, или захватчики участков...

 — И какие шаги ты предпринимаешь, — поинтересовался Мерль, — чтобы всё не закончилось скитаниями в бесплодных землях нашей справедливой республики и бредом о заброшенных копях и так далее?

 — Я направляюсь в Калифорнию, — ответил Розуэлл.

  — Это должно помочь, — сказал Мерль.

— Я серьезно. Именно там — будущее света, особенно — кинематографа. Публика любит эти картины, не может ими насытиться, возможно, это — новое психическое заболевание, но, поскольку никто еще не изобрел от него лекарство, в моем случае Шериф будет довольствоваться только пылью от моих следов.

— Конечно, работа киномеханика для тебя найдется повсюду, — сказал Мерль, — но сам механизм опасен и как-то, не знаю точно, почему, более сложен, чем необходимо.

— Да, это не перестает меня удивлять, — согласился Розуэлл, — это иррациональное поклонение перед Мальтийским механизмом, и вся эта идея кинопроектора, сконструированного, как часы, словно не может быть другого способа. Карманные и настенные часы — штука хорошая, не пойми меня превратно, но это какое-то признание поражения, они прославляют и воспевают один определенный вид времени — тикающее течение времени лишь в одном направлении, никакого возвращения вспять. Единственный вид фильмов, который нам представляет этот аппарат —часовые фильмы, текущие от начала киноленты к ее концу, один кадр за раз.

— Проблема, с которой столкнулись часовщики прежних времен — вес подвижных деталей влиял на работу часов. Время было уязвимо для силы гравитации. Поэтому Бреге придумал турбийон, в котором маятник и передаточный механизм изолированы на собственных маленьких платформах, они были связаны с третьим колесиком, вертящимся приблизительно раз в минуту, в течение дня принимая в трехмерном пространстве большинство возможных положений относительно гравитации Земли, так что ошибки были сведены на нет, время стало невосприимчиво к земному притяжению. А теперь представьте, что вы хотите подойти к вопросу с другой стороны.

—  Сделать гравитацию невосприимчивой ко времени? Зачем?

   Розуэлл пожал плечами:

—  Это снова одностороннее предприятие. Эти две силы действуют только в одном направлении. Гравитация тянется в третьем измерении — сверху вниз, время тянется в четвертом измерении — от рождения к смерти.

 — Нужно вращать что-то в пространственно-временном континууме, чтобы оно принимало все положения относительно одностороннего вектора «время».

  — Разумеется.

  — Интересно, что получится.

Они достали патентованные карандаши и начали обсуждать невосприимчивость ко времени, а когда очнулись, поняли, что прошли уже много миль по берегу реки, и путь им преградил старый платан. Листья над ними вдруг резко повернулись в другую сторону, дерево светилось, словно начиналась новая буря, словно это был жест самого дерева, направленный, скорее, в небо, для привлечения какого-то небесного внимания, непременно предназначавшийся для крохотных фигурок внизу, которые взвинченно подпрыгивали и кричали друг на друга на удивительном техническом жаргоне. Рыболовы бросили свои перспективные стремнины и ушли вверх или вниз по реке подальше от места пертурбаций. Студентки колледжа со своими «пучками Психеи» и другими выгнутыми кверху прическами, в длинных платьях в цветочек из ткани «зефир», «линон» и «эпонж», останавливались во время прогулки, чтобы поглазеть.

 Обычное дело. День ото дня политическая борьба на этой конференции всё больше напоминала типичный рассказ о Балканской истории, прямолинейный, как шутка в салуне. В цеху теоретиков никто, насколько мудрым он ни казался бы, не мог избежать союзов, переворотов, расколов, предательств, роспусков, неправильно истолкованных намерений, потерянных сообщений — всё это переплеталось и ползало под жизнерадостной вежливостью этого среднезападного кампуса. А механики понимали друг друга. В конце лета именно эти практичные ремесленники со своими криво сросшимися переломами, шрамами и обожженными бровями, хроническим раздражением из-за непреодолимой строптивости Творения будут уходить с этих пирушек путешественников во времени под влиянием какого-то мгновенного практического импульса, а когда все профессора вернутся к своим книжным шкафам, к своим протеже и интригам ради того или иного латинского отличительного знака престижа, именно инженеры, знающие, как поддерживать связь с заслуживающими доверия телеграфистами и агентами транспортных контор, не говоря уж о шерифах, которые не будут задавать слишком много вопросов, итальянских артистов с фейерверками, которые приедут и подстрахуют их, когда у жителей города возникнут подозрения насчет ночного горизонта, знающие, где найти снятую с продажи деталь, экзотический минерал, местную энергетическую компанию в любой стране мира, которая может вырабатывать для них ток определенной фазы или частоты, а иногда — простую беспримесность для своих всё более непостижимых нужд.

Однажды университет затопил шквал слухов о том, что знаменитый математик Герман Минковски приедет из Германии, чтобы прочитать доклад о Пространстве и Времени. Аудитории для мероприятия анонсировали, а потом меняли на более просторные, поскольку всё больше людей узнавали о лекции и хотели ее посетить.

 Минковски был молодым человеком с заостренными усами и вьющимися черными волосами, зачесанными в стиле помпадур. Он носил черный костюм, рубашку со стоячим воротничком и пенсне, выглядел, как бизнесмен, приехавший развлечься. Лекцию он читал на немецком, но записывал достаточно много формул, так что люди более-менее могли понять суть.

Когда все покинули зал, Розуэлл и Мерль уселись и начали смотреть на доску, которую использовал Минковски.

 —Трижды десять и пять десятых километра, — прочитал Розуэлл, — равно квадратному корню минус одной секунды. Это если ты хочешь, чтобы вон та формула была симметрична во всех четырех измерениях.

— Не смотри на меня так, — возразил Мерль, — это он так сказал, ни малейшего представления не имею, что это значит.

— Судя по всему, у нас тут сверхбольшое, скажем так, астрономическое расстояние, полагаемое равным мнимой единице времени. Кажется, он назвал уравнение «чреватым».

  — У меня полный порядок. Также он сказал «мистическое».

 Они скатали сигареты, курили и смотрели на написанные мелом символы. У двери слонялся студент, перебрасывая влажную губку из одной руки в другую в ожидании, когда можно будет вытереть доску.

  — Заметил, как продолжает влиять скорость света? — спросил Розуэлл.

— Словно вернулся