Реальность сердца - Татьяна Апраксина

Гвардейцев же звать — напрямую не подчинятся, а доложить королю или регенту — нарушить клятву. Может быть, и стоит? Стоить будет если не жизни, то тяжелого увечья, и уж наверняка — немоты, и, разумеется, Араон не расскажет никому, в чем причина. Коварные дети сумели поймать его в ловушку. Предусмотрительность, достойная лучшего применения…

— Мы поедем! — лучше не придумаешь, только отъезда Араона еще и не хватает! Да еще и на пару с этой ледяной девой; нет, это не ледяная дева — те, полюбив, тают, а эта цветет, как сирень в девятину святой Иоланды… это тоже какое-то проклятие Сотворивших!

— Одумайтесь! Араон, что скажет ваш брат? Оба ваших брата?! Госпожа Эйма, ваши мать и отец… вы оба не имеете права рисковать собой!

— Отец поймет, — решительно нахмурилась девушка. — И мать поймет. Вы знаете, кто моя мать? Она служила Собране десять лет! И рисковала уж куда больше, чем в поездке по собственной стране! Чем я хуже?

— С Элграсом ничего не случится, и с Фиором тоже. Конечно, они будут волноваться, но это не самое страшное в жизни, — Араон был куда тише, но в нем откуда-то появилась хорошая, спокойная мужская решительность. Удивительно не ко времени, но, надо понимать, несвоевременность юноше на роду написана… — А вот герцог Гоэллон… И еще Скоринг. Нет уж, мы должны его догнать! Пока еще не поздно успеть. Брат Жан, вы, кажется, умеете преследовать людей?

— Умею.

— Нам понадобится ваша помощь, — заявил принц. Властно так, как и подобало его высочеству — надо понимать, запоздало вспомнил все, чего ему учили пятнадцать лет кряду. — Без вас мы рискуем опоздать или заплутать.

— Араон, как вы назовете подобное предложение? — мрачно спросил брат Жан.

— Чудовищной наглостью, — улыбнулся белобрысый подросток. — Достаточно точно?

— Вполне. Что ж… вы не оставили мне иного выбора. Сквозняк в душе подозрительно быстро затих, сменившись теплой звонкой уверенностью в своей правоте — это монаха окончательно доконало. Безумие, сущее безумие: срываться в обществе девушки и принца-подростка на розыски герцога Эллонского; но почему кажется, что это — единственно верное из возможных действий? Потому что такова воля Сотворивших… или потому, что сам брат Жан только на три года старше девицы Эйма?

Саннио честно порывался не спать всю ночь; вопреки распоряжению или просьбе дяди, он собирался проводить его. Хотя бы из окошка вслед посмотреть. Да и после недавнего разговора заснуть казалось… кощунством. Самое то слово. Проснешься – и уже не сумеешь удержать то невероятное ощущение, которым пока полнилась грудь.

Рука на плече, и невозможно заглянуть в лицо, а до того — ровный спокойный голос, не менявший тона даже на самых жутких моментах рассказа…

Слишком хорошо понятно, что это было: прощание. Только ничего нельзя сделать. Лишь смириться. Больно, страшно, невозможно — а нужно. Придется — плакать в подушку, не стесняясь слез, надеясь только, что выходит достаточно тихо; любого вошедшего Саннио наверняка убил бы. Нельзя так, нельзя — говорить, что, наверное, не вернешься, а всем разговором давая понять, что точно. Говорить — а потом отправлять спать, обняв напоследок. Нельзя — а придется смириться, принять и вытерпеть. Решимости, смирения и терпения хватило ровно до полудня: где-то за час до рассвета молодой человек все же заснул. За столом, в обнимку с чашкой бодрящего напитка. Обнаружил себя уже раздетым и в постели; Ванно объяснил, что молодой господин заснул и его уложили спать, как подобает.

— Очень крепко вы заснули, мы вас будили — бесполезно, — вздохнул слуга.

— Герцог уехал?

— Еще затемно. Вместе с остатками сна куда-то делась и вчерашняя тупая покорность.

«Надо же было повести себя таким бараном! — негодовал Саннио. — Дурак, щенок, бестолочь паршивая, кролик безмозглый… Да разве можно было оставаться?! О чем я только думал?»

— Хорошая была чашка, — не без иронии заметил Бернар, указывая на обломки фарфора под кулаком. — Чем же она провинилась?

— Оставьте меня, — нахмурился молодой человек, отряхивая ладонь. — Я не хочу вас видеть до вечера.

— А я чем провинился? — еще ядовитее спросил капитан охраны.

— Остроумием не ко времени, — процедил Саннио, и Кадоль осекся. Эллонец коротко поклонился и вышел из столовой. Половинка фаршированного яйца бегала по тарелке, юноша шпынял ее вилкой до тех пор, пока она не перелетела через узорчатый край и не шмякнулась на скатерть. Тут пришлось ее подцепить и поспешно сунуть в рот, ибо свинства за столом Саннио не переваривал. Узнанная вчера тайна давила на плечи, и тяжесть ее казалась невыносимой. Говорить об этом с Фиором? Ему самому сейчас ничуть не лучше, и едва ли получатся взаимные утешения, скорее уж наоборот. Довериться кому-то постороннему? Можно ли? И кому? Священнику в соборе? Тот будет связан тайной исповеди, конечно, но что толку от слов чужого, в сущности, человека? Да и заранее можно угадать: в ответ услышишь проповедь о смирении и необходимости молиться и уповать на Сотворивших. Узнав о проклятии, юноша более не имел ни малейшего желания на них уповать; если бы не та цена, о которой говорил — и не раз — герцог, он бы присоединился к бывшему регенту и помог ему всеми силами. Что там «заветникам» нужно? Золотая кровь? Да с удовольствием! Пусть «добрые» боги, одним махом обрекшие толпу весьма сомнительно виновных людей на гибель, подавятся… И неважно, кто там в чьи уста проклятие вложил; эта тамерская жертва должна была умереть, когда решилась проклясть не только виновника, принца Эниала, но и всех прочих. Остальные ее не насиловали, и не помогали. Ладно, маршал Меррес тоже виноват. А Эллуа, отец которого был адъютантом при маршале? Он хоть что-то знал? Он по всем комнатам того дома должен был бегать, не приседая ни на минутку, чтобы предотвратить подлое преступление?! Если это, по мнению Сотворивших, справедливость — то герцог Скоринг в своем начинании прав. С такими богами… …а без чудес, как сказала госпожа Эйма, люди когда-то жили. Саннио задумчиво покосился на светлое чистое небо. Нет, молнией его убивать никто не собирался. То ли до ушей богов размышления не дошли, то ли они не сочли нужным тратить молнию на того, кто так или иначе обречен ими на смерть. Наверняка решили, что много чести. Дядя собирался что-то с этим сделать. Такое, что положит конец череде злых смертей и снимет проклятие. Жениться разрешил, да еще и раньше времени. Значит, считает, что победит. А как? Ни единого намека, ни единой зацепки не осталось, и не догадаешься – наверное, дядя того и хотел, но от этого не легче. Немного легче от того, что он никому не запретил рассказывать о проклятии, а именно этим Саннио и собирался заняться в ближайшее время. Сам не знал — зачем; ему даже казалось, что подло по отношению к друзьям заставлять их разделить неподъемный груз. Однако ж, на молчание сил не находилось. С кем делиться, он понял, еще не закончив завтрак. Альдинг и Андреас. Эти двое поймут и не подведут. Может быть, помогут мудрым советом. Не разболтают, можно не сомневаться. Главное — хотя бы выслушают. Они и выслушали. Молча, внимательно, терпеливо — хотя любой другой уже с ума сошел от бесконечных запинок и отступлений: язык ворочался во рту, словно войлочный, слова все время путались, а смотреть на друзей не хотелось. Два кувшина вина на троих не придали ни гладкости рассказу, ни хоть малой толики веселья обстановке. За окном стремительно темнело, сидели, не зажигая свечей, и сгущавшиеся вечерние сумерки навевали совсем уж тошную, кромешную тоску. Альдинг сидел, обхватив руками колени и смотрел в тени перед собой, Андреас запустил руки в волосы и тоже о чем-то думал, потом поднялся. Сухая жесткая ладонь легла на плечо Саннио.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});