Последнее предложение - Мария Барышева

— Ты… — повторил Денис, и лицо человека вдруг стало прозрачным, как стекло, и за ним замелькало множество лиц с множеством выражений. Большинство из них были не знакомы Роману, но многих он узнал, и в какое-то почти неуловимое мгновение мелькнуло там и его собственное лицо, и лицо Риты, чьи пальцы все еще сжимали его плечо — еще живые пальцы, живые… и он чувствовал на коже ее теплое прерывистое дыхание.

— Ты был частью, а захотел стать всем, — сказал человек множеством голосов и взглянул на Лозинского множеством выглядывающих друг из друга глаз и улыбнулся ему множеством улыбок. — Так станешь. Это непостижимо… это нельзя объяснить, это можно только почувствовать… стать взглядами, голосами, ветром под крыльями птиц, дыханием влюбленных, перестуком каблуков, шелестом смятой бумажки, асфальтом под колесами, осыпающейся землей, сигаретным дымом, чьей-то руганью, утренней росой на траве… Бесконечно много, бесконечно… рассыплешься, развеешься… все мысли, все желания, вся злость, все существо — на мириады частей, потому что, становясь всем, никак нельзя остаться собой.

— Нет, я не этого хотел! — закричал Денис, и оказавшаяся вдруг очень длинной рука протянулась и крепко схватила его за ладонь. Лицо существа, в котором теперь с трудом угадывались черты прежнего светловолосого паренька, так похожего когда-то на Риту, исказилось агонией и растерянностью. Верно, он никогда не думал, что кто-то может схватить за руку его. И не только схватить, но и удержать.

— Ты больше не нужен тем, кого ты сейчас так отчаянно зовешь на помощь, — сообщил многоголосый, подтягивая трепыхающегося Лозинского к себе, и оказавшаяся на его пути Шайдак прянула в угол, где и села на пол, глядя широко раскрытыми глазами. — Ты глуп, ты им больше не интересен, твоя книга прочитана, закрыта и поставлена на полку. Ты хотел меня уничтожить, уничтожить мою суть, так теперь ты мой. А если когда-нибудь я перестану существовать, и тебя не станет — навсегда. Дома и пыль, вода и ветер, сердца и поступки, церковные шпили и крестные знамения… все, что ты так ненавидел. Все — на долгие годы!

— Я не хочу!..

— Да кто тебя спрашивает?! — простецки удивился человек и прижал его к себе, словно старого друга, и Денис закричал, и в крике его была злоба, и было отчаянье, и была боль, и была ненависть, и был шум колес, и был стрекот моторок, и был звон церковных колоколов, и был ливень, и был хруст ломающейся ветки, и был дребезг разбитого стекла, и был капризный женский возглас, и был шепот, и была тишина — и нет больше крика, расслоился, рассыпался, исчез, и истаяло обманутое существо, обратившись легкой дымкой, устремилось вверх, втянулось в тлеющий кончик «беломорины», и снова ставший прежним обычный мужичок-работяга затянулся папиросой и со вкусом выдохнул клуб сизого дыма. Небрежно улыбнулся встающему, цепляющемуся за стену Валерию, Ксюше, ошарашено хлопавшей ресницами и, наконец, Роману, после чего сказал, чуть склонив голову набок:

— Их книги окончены, а ваша, — взгляд скользнул на склоненную голову Риты, — закончится в другом месте. Если успеете. Выход там.

Его рука махнула в сторону распахнутой двери, и Роман тотчас повернулся и, шатаясь, двинулся к выходу. Он чувствовал, как по спине и по животу течет кровь. Каждое движение давалось с трудом, и где-то под ребрами при каждом шаге будто плескалось что-то очень горячее. На коже — теплый шелест дыхания. Он не знал, насколько серьезно ранен. Но знал, что Рита умирает. И ничто, кроме этого, сейчас не имело значения. Он должен успеть… Но успеть куда? Слишком далеко ближайшая больница, слишком…

Уже проходя в дверь, Савицкий, не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил:

— Я тебя придумал или ты настоящий?

— Кто знает… — ответили ему множеством голосов и звуков, и мгновением спустя он ощутил, что спрашивать больше некого.

* * *

На улице их встретил рассвет — тихий, прозрачный аркудинский рассвет. Если сумерки в городе редкость, то рассветов в нем всегда было вдосталь — рассветов подступающего лета, когда небо словно медленно поднимается, уплывает все дальше и дальше от земли и наливается красками, а серость с него оползает и будто стекает куда-то, за вековые ели, от тихой воды еще тянет ночной прохладой, и в щебете пернатого народца еще слышатся сонные нотки, и солнце только-только показывается на горизонте, набухает густо-розовым смущенно выглядывающий край, и по небу растекаются первые предвестники дневного золота. Уже слышится шум лодочного двигателя, но город еще дремлет, и над озером летит мартын, лениво взмахивая крыльями. Всюду тишь, всюду тайное и полутона.

Они прошли через сад, усыпанный листвой и сломанными ветками. Роману казалось, что он идет страшно медленно. Он то и дело спотыкался, прижимая к себе девушку, и не сводил глаз с безмятежно покачивающихся возле причала катерков. Нечаев ковылял рядом, опираясь на меч Романа, и иногда даже ухитрялся Савицкого поддерживать. Из его ноги текла кровь — почти хлестала, но, казалось, Валерий этого совершенно не замечал.

— Успеем… успеем… — бурчал он на ходу, то дело вставляя непечатные слова. — Довезем… доедем… близко… Не вздумайте… умирать… мне ж надо кого-то будет… допросить!..

Гай, припадая на заднюю лапу, шел справа от Романа, то и дело вскидывая на него тоскливый взгляд и поскуливая, а Шайдак далеко обогнала их и уже ступила на доски причала, зажимая бок ладонью — встрепанный воробышек все же был еще достаточно проворным.

— Я пока заведу! — громко щебетала она на ходу. — Я знаю, как!

— Рома… — Рита вдруг приподняла голову, и на него глянуло сине-зеленое, в котором боль почти не чувствовалась — лишь колыхалась где-то в глубине, словно бродящая у дна рыба.

— Сейчас поедем… — хрипло сказал Роман, пытаясь, чтобы его голос прозвучал успокаивающе. С каждым шагом Рита отчего-то становилась все тяжелее… но он не уронит, нет… и сам дойдет. — Уже рядом… больница… веселые хирурги сделают… на тебе вышивку…

— Посмотри вокруг, Рома… Ты видишь?.. Ты ведь хотел… это увидеть…

— Я вижу, Рита… вижу…

Он увидел это сразу, как они прошли сквозь железные воротца, — он прочитал это, а теперь и увидел. Наверное, впервые последнее предложение в книге Ивалди было столь простым, столь безмятежным и столь красивым.

На берегу цвела айва.

Там, где прежде был только встрепанный ивняк, теперь росло множество айвовых деревьев с причудливо изогнутыми ветвями. Было странно, что прежним стал изрядно потрепанный особняк, что исчезла нитчатая тьма, но остались деревья, которые никогда не росли здесь прежде. Нежные белые с очень бледно-розовым цветы казались сказочными — дотронься до них — и исчезнут они бесследно. От них пахнет чистым предрассветным туманом и еще чем-то густым и прозрачным, волшебным — странный аромат, который никак не удается ни с чем сравнить. Он никогда не видел их прежде, но теперь почему-то знал, что цветы к вечеру закрываются чашечкой, но не полностью, и то, приоткрытое, словно манит… Он никогда не касался листвы, но знал, что эти округлые листья гладкие сверху, а снизу бархатистые, как мордочки новорожденных щенят.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});