Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин

Помпей получил письмо от Метелла Пия.

Я чрезвычайно доволен, Помпей. В этом году твои, и только твои, действия сломали хребет Серторию. Может, победы в сражениях и были моими, но твоя решимость — это твоя заслуга. Ты не сдавался, ты не позволял Серторию дохнуть. И всегда он атаковал именно тебя, а на мою долю доставались сначала Гиртулей — способный человек, но классом пониже Сертория, а потом и Перперна — полная посредственность.

Однако я бы хотел похвалить и солдат наших легионов. Эта война была самой неблагодарной и мучительной из всех, которые вел Рим, и наши люди вынуждены были переносить ужасные трудности. И все же никто из нас не видел недовольства. Они не бунтовали, хотя им годами не платили жалованья и трофеев не было совсем. Мы рыскали по городам, как крысы, в поисках зерен пшеницы. Да, это две замечательные армии, Гней Помпей, и я хочу быть уверенным, что Рим наградит их, как они того заслуживают. Но я не уверен в благодарности Рима. Рим нельзя победить. Он может проигрывать сражения, но войну — никогда. Может быть, наши храбрые войска этому причиной, если принять во внимание их преданность, их хорошее поведение и их полную решимость и дальше бить врага. Мы, военачальники и губернаторы, только делаем свое дело. Я считаю, что в конечном итоге заслуга победы принадлежит римским солдатам.

Я не знаю, когда ты планируешь возвратиться домой. Думаю, что, поскольку Сенат специально тебя назначил, он же должен и отозвать это специальное назначение. Что касается меня, я — назначенный Сенатом губернатор Дальней Испании и не тороплюсь уходить оттуда. В данный момент для Сената лучше продлить мои полномочия, чем искать в Дальнюю Испанию нового губернатора. Поэтому я попрошу, чтобы мне продлили губернаторство хотя бы еще на два года. Прежде чем я уеду, я бы хотел поставить свою провинцию на ноги и обезопасить ее от Лузитании.

Я не мечтаю о возвращении в Рим, чтобы ввязаться в новый конфликт — схватку с Сенатом за земли, на которых я обязан расселить своих ветеранов. Но я не хочу, чтобы мои люди остались без награды. Поэтому мое намерение — поселить легионеров в Италийской Галлии, на той стороне Пада, где огромные площади пахотных земель и богатые пастбища находятся сейчас в руках галлов. По сути, это не римская земля, поэтому Сенат ею не заинтересуется, и мои ветераны будут защищены от инсубров, которые могут напасть в любой день. Я уже обсуждал этот вопрос с центурионами, которые остались довольны. Моим солдатам не придется бесцельно болтаться несколько лет в ожидании, пока комитет по земельным наделам и бюрократы все проверят и обсудят, составят списки и обсудят, распределят и обсудят — и закончат ничем. Чем больше я знакомлюсь с работой комитетов, тем больше я убежден: единственное, что в состоянии организовать комитет, — это катастрофу.

С наилучшими пожеланиями, дорогой Магн.

Помпей провел зиму того года среди сильного народа васконов, живших на западной оконечности Пиренеев. Эти люди теперь сильно разочаровались в Сертории. Поскольку они были добры с его солдатами, Помпей занял свою армию строительством крепости для них, взяв с местных племен клятву в том, что Помпелон (так он назвал этот новый город) всегда останется преданным Сенату и народу Рима.

* * *

Та зима выдалась тяжелой для Квинта Сертория. Вероятно, он всегда знал, что проиграет. И определенно он знал, что никогда не был любимцем Фортуны. Но он не мог сознательно принять этот факт. Он говорил себе, что все шло хорошо, пока ему удавалось вводить в заблуждение своих римских противников, которые сдуру верили, будто могут победить его в сражении. Его падение произошло, когда «старикашка» и Крошка разгадали его хитрость и стали избегать сражений. Когда они избрали стратегию выжидания. Стратегию Фабия Медлителя.

Предложение награды за предательство оказалось для него смертельным ударом, ибо Квинт Серторий был римлянин и понимал: в самом разумном и порядочном человеке может таиться алчность. Он больше не мог доверять ни одному из своих римских или италийских сообщников, воспитанных в тех же традициях, что и он, в то время как испанцам этот порок, который принесла с собой цивилизация, оставался еще неизвестен. Теперь Серторий держался всегда настороже — не потянулась ли чья-то рука к ножу, какое выражение лиц у присутствующих. От напряжения нервов его характер стал заметно портиться. Сознавая, что подобное новое поведение должно казаться испанцам странным, он старался контролировать свое настроение. А для этого Серторий начал использовать в качестве успокоительного вино.

Затем — самый жестокий удар в его жизни — сообщение из Нерсов о смерти матери. Самое большое предательство. Даже если бы к его ногам положили окровавленные тела его германской жены и сына, которому он нарочно не дал римского образования, он не горевал бы так сильно, как скорбел о своей матери, Марии. На несколько дней Серторий закрылся в самой темной комнате. Только Диана, белая олениха, и бесконечное количество кувшинов с вином для компании. Годы отсутствия и потеря! Потеря! Горькое чувство вины.

Когда он наконец появился, это уже был другой человек. Железный. Прежде воплощение вежливости и доброты, теперь это был угрюмый человек, подозрительно относившийся даже к своим испанцам, способный оскорбить даже ближайших друзей. Казалось, он физически чувствовал, как Помпей разжимает кулак, в котором он, Серторий, держал Испанию. Серторий физически чувствовал, как его мир распадается на части. А потом, под влиянием выпитого вина, паранойя взяла верх. Когда он услышал, что некоторые его испанские вожди тайком забирают своих сыновей из его знаменитой школы в Оске, он со своими телохранителями ворвался в ее залитые светом мирные колоннады и убил оставшихся там детей. Это было начало его конца.

Марк Перперна Вейентон так и не забыл, что Серторий вырвал у него власть над его армией. Он не мог смириться с естественным превосходством этого Мариева выкормыша с сабинских гор. Каждый раз, когда они сражались вместе, Перперна понимал, что у него самого нет ни таланта, ни преданности солдат — всего того, чем в избытке обладал Серторий. Так трудно для него оказалось признать, что он ни в чем не может превзойти Сертория! Кроме, как выяснилось, предательства.

С того момента как Перперна узнал о награде, которую предлагал Метелл Пий, он принял решение. То, что Серторий сам облегчил ему задачу, было удачей, на которую он не рассчитывал. Тем не менее Марк Перперна ухватился за эту возможность.

Перперна устроил праздник — чтобы как-то прервать монотонную жизнь в зимней Оске, как он весело объяснял, приглашая своих римских и италийских дружков. И Сертория, конечно. Он не был уверен в том, что Серторий придет. Он сомневался до тех пор, пока не увидел знакомую фигуру с разделенным надвое лицом у себя на пороге. Он кинулся к Серторию и проводил к locus consularis — «консульскому месту» на своем собственном ложе, приказав рабам усердно угощать главного гостя неразбавленным крепким вином.

Все присутствующие участвовали в заговоре. Атмосфера постепенно накалялась. Ощущались страх, висело тяжелое предчувствие. Неразбавленное вино щедро лилось в глотки, пока Перперна не решил, что все достаточно пьяны для того, чтобы осуществить задуманное. Разумеется, маленькая белая олениха пришла со своим хозяином — в эти дни он и шагу не ступал без нее — и устроилась на ложе между ним и Перперной. Такое оскорбление сильно рассердило Перперну. Поэтому он, как только смог, покинул lectus medius, а на свое место посадил полуримлянина, полуиспанца Марка Антония. Низкорослый человек, зачатый с крестьянкой одним из великих Антониев, этот Антоний не был признан своим отцом. И уж тем более на него не изливались отцовские щедроты. А ведь все Антонии были известны своим великодушием.

Разговор становился все вульгарнее, и Антоний возглавлял это безобразие. Серторий, не выносивший нецензурной брани и шуток, участия в веселье не принимал. Он все обнимал Диану и пил. Здоровая сторона его лица выглядела отрешенной, замкнутой. Но вот кто-то отпустил особо грубое замечание, которое понравилось всем, кроме Сертория, который откинулся на ложе с презрительной гримасой. Боясь, что он встанет и уйдет, Перперна в панике дал сигнал к действию, хотя шум стоял такой оглушительный, что заговорщик не знал, услышат ли его.