Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

— Что же, нет — так нет. Как говорится, если нет славянина, берут в услужение тюрка! Берберийка не так красива, зато хорошо рожает и к тому же искусна в любой работе… А ведомо вам, как негритянки танцуют? Не зря же сказано, если негр падает с неба на землю, он падает в такт. Ну, хорошо, хорошо… Моя душа вам раскрылась навстречу. Я покажу своё сокровище. Цо-цо-цо! Это нубийская девушка. Только взгляните. Ну что, какова?

Торговец делает знак, и нубийка раскрывает одежды.

— Господь милосердный! Не отводите, прошу, ваших глаз. Эта девушка на ложе… труса сделает героем, а скопца… мудрецом!

— Ах ты, горе! И куда все спешат? Всё дела и дела, заботы мирские…

…Проклятье. Проклятье! Невозможно так больше. Уходит время. Уходит. Сегодня же, сегодня же писать к Сонюшке. Укрыться с нею в Пустыньке, и дело начать о разводе. Чего ещё ждать? Всё пустое. Одни миражи. Как в пустыне — зелёные чинары, белые города, в них орнаменты, и мастера словесных фейерверков, владеющие всеми изгибами пышного стиля, и кипарисы подобны певицам, подобравшим до колен свои платья…

Судья идёт вдоль невольничьего базара. Не нужны ему красивые рабыни. Он просто замедлил шаги. Красота отсвет вокруг кладёт, как пылающий костёр на лица кругом сидящих, и вот уже лица людей слегка заалели, как нежные розы, растущие вокруг кроваво-красных анемонов. Такова красота. Как не замедлить шаги?

У судьи иная забота. Сын его Иоанн нуждается в учении. Чьим просвещённым заботам вверит он сына? Дамаск полон учёными, поэтами, мудрецами. Но судья желает для своего любимца только христианина. Сегодня на невольничьем рынке его ждёт удача.

Вот в толпе спокойных, равнодушных рабов он видит престарелого плачущего монаха. Судья подходит к нему, обращается по-гречески. Монах говорит:

— Ты видишь, я бедный инок. Моё имя Козьма. По благости Божией с юных лет обогатился я многими познаниями, изучил все науки, узнал многие тайны природы. Но был пленён сарацинами. В услужении я плох, неискусен в ремёслах, оттого скитаюсь по невольничьим торгам. И вот, получив от Бога многия дары, я не могу передать никому драгоценное наследство моих знаний, и явлюсь я пред Господом, как дерево бесплодное, как раб, зарывший в землю талант, данный от Бога… Как же мне слёзы сдержать?

В дом судьи они едут рядом, неспешно беседуя, а слуга плетётся пешком.

… Окно нараспашку, воздух вечерний свежей, мысли чётче. Хорошо! Хорошо бы всё бросить и самому нагрянуть и забрать Сонюшку, как украсть. То-то было бы лихо! И тройку с колокольчиками, да вожжи в руки, да в лунную ночь с откоса и — к барскому крыльцу!

Только нет, не уедешь. Теперь не уедешь. Теперь уже он не отпустит. Иоанн. Иоанн из Дамаска.

Иоанн уже пробует дивный свой голос. Не восточный краснобай — певец, из рук Козьмы принявший от Бога талант Знания и Слова. И ждёт Иоанна богатство и власть, величие и слава. И великое смятение души, потому что власть над словом и власть над людьми уживаются плохо. Здесь и будет начало.

Господи, помоги мне милостью твоей! Души жаждут выводов, а не предпосылок, люди стремятся к цели, и не нужны им долгие предваряющие объяснения. Пусть песня сама покажет, чего ты хотел, сочиняя её. Коль славен Иоанн Дамаскин, никто не спросит: отчего? Слава сама себя объясняет. Тот, кто сочиняет песню, знает её истоки. И этого довольно. Воспой Иоанна, а истоки оставь себе!

И мозаичный пол, обрызганный фонтаном, и невольничий базар, и нубийская девушка — ах! — и плачущий инок — пусть останутся сном.

Обыкновенно сны такие как будто и не помнишь, но после них остаётся в ушах нарастающий и опадающий шум… Он как будто утих, только слабые вздохи, и — снова, вот уже снова прилив, и грохот прибоя воплощается в тихое звучное слово.

Иоанн — правитель Дамаска. И главное — впереди. Калиф справедлив, рассудителен, ласков, он всё понимает:

— На четырёх основах держится мир: на науке учёного, на справедливости правителя, на молитве праведного и на храбрости воина. Ты, Иоанн, составляешь две первые основы, я — две вторые.

Да, калиф справедлив, и слова его справедливы. Но в этом устройстве мира не остаётся места Иоанновой песне. О, какой гром рифм грохочет во мне, какие волны поэзии бушуют и просятся на волю.

Как тяжка певцу любовь калифа! Ласка его — петля шёлковая на горле у песни.

Какая житейская сладость не причастна скорби?Какая слава была на земле неизменною?Всё — тени слабые, всё — обманчивее сонных мечтаний,Одно мгновение — и всё наследует смерть!

В нарастающем шуме он услышал понятные звуки, и — нет тишины, нет покоя — начертать послушной рукой, что ему прозвучало.

О, государь, внемли! мой сан,Величье, пышность, власть и сила,Всё мне несносно, всё постыло.

Иным призванием влеком,Я не могу народом править:Простым рождён я быть певцом,Глаголом вольным Бога славить!

…О, отпусти меня, калиф…

Ночи проходят, и кончаются сны, наступают утра. Иногда бледный лучик, но свежий, живой, пробьётся сквозь узорчатую штору, и заиграют пылинки в его прямизне.

Легки и радостны сны, когда вспоминаешь о них, жмурясь от лучика, а на столе у тебя листы бумаги, и там строчки, строчки… И весело дышать, говорить, куролесить, и так ароматна сигара…

Иоанн покидает дворец, в руке его посох, на плечах перемётная сума, и — голубое небо над ним, и — долины, нивы, горы, воды — вокруг и впереди. Господи, как хорошо и свободно!

Благословляю вас, леса…

Шумит Яшамба

На четырёх основах держится мир: на науке учёного, на справедливости правителя, на молитве праведного и на храбрости воина.

Халиф Омейяд, VIII в.

Мы живём теперь каждое лето у небольшой горной речки. Черкесское имя её Яшамба. Она течёт с нисходящих уже отрогов Главного кавказского хребта и скромно вливается в Голубую бухту Чёрного моря, за Тонким мысом, западнее аэропорта. В засушливое лето наша речка почти пересыхает, вернее, уходит местами под галечное дно, и всё равно живёт. Повыше левого её берега, на склоне пологого ущелья стоит наш летний дом.

Когда этого дома совсем ещё не было, мы жили летом в шаткой деревянной будочке. Электрический свет к нам тогда не поступал, воду брали мы у соседа. На маленьком пригорочке, под куском ржавой сетки, уложенной на обломки кирпичей, разжигал я собранный в лесу сушняк — здесь готовилась пища. Под дождём наш домик протекал, мы подставляли тазики, туда-сюда переставляли спальные места, желая обмануть дождевые струи. Нам хорошо жилось в этом домике. Мы были счастливы. Здесь я начал писать свою книгу.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});