Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Зачем такие древние примеры? — сказал Виталий. — Недавно в моей школе ребята шестого класса выбили из рогатки глаз своему однокласснику еврею. А власти это дело постарались замять. Вот о чем, я считаю, надо написать листовку.

— Ребята вообще дерутся, — сказала Маша, — особенно в этом возрасте. Так что повод для листовки явно неудачный.

— Я тебя не совсем понимаю, — по-женски непоследовательно возразила Лира, — Саша (этот Саша Иванов безусловно их идейный вождь), Саша как раз всегда настаивал на том, чтоб примеры наших листовок были из сегодняшнего дня. (Уж не ревнует ли она Машу к Иванову?) Впрочем, — посмотрев на меня, сказала Лира, — впрочем, об этом не стоит при посторонних.

— Во-первых, этот человек пришел со мной, — сказала Маша (после этих слов у меня сладко заныло сердце), — а во-вторых, ты… вы забываете самую основу нашей деятельности…

— Да, да, Лира, — неожиданно поддержал Виталий Машу, может быть, в перепалке между этими двумя женщинами ощутив какое-то противоборство их за Сашу Иванова и потому из ревности приняв сторону противницы своей дамы. — Да, Лира, — продолжал он, — тут уж ты неправа… Основа нашей деятельности — полное отсутствие конспирации… Полная легальность… Мы не подпольная организация, а добровольное общество содействия тем статьям конституции, где говорится о расизме и об антисемитизме. Выпускает же добровольное общество содействия армии свою газету. Так же и мы должны выпускать свою листовку. И никаких тайн.

— Вот и дождались, — сказала Лира. — Саша арестован, да и кто знает, что нас ждет.

— Саше предъявлено обвинение в хулиганстве, — сказала Маша, — обвинение, совершенно общества не касающееся.

— Ваш идеализм меня поражает, — сказала Лира Маше, но при этом демонстративно отвернулась от Виталия. Между ними явно назревало выяснение отношений.

— Чай остынет, ребята, — сказал Анненков и снова улыбнулся.

Началось чаепитие почти что в полном молчании. Вернее, может, и мелькали какие-то незначительные реплики, какие из приличия сопровождают обычно чаепитие в компании, но все они как бы проходили мимо меня, ибо я «вдыхал» Машу, сидящую рядом со мной. Именно вдыхал ее аромат, как бы закусывая им чай, чрезвычайно оттого вкусный и бодрящий. Так в блаженстве прошло минут десять, пока вдруг не раздался звонок в дверь, причем настойчивый и беспрерывный. Так звонят только от возбуждения в радости или в тревоге. Все переглянулись.

— Похоже, Пальчинский, — сказала Лира, — его манера.

«Пальчинский, — подумал я, — это еще кто? Значит, шестой?»

Пальчинский этот, во-первых, чрезвычайно соответствовал своей фамилии, ибо был не то что малого, но, вернее сказать, совсем хрупкого и нежного телосложения. Было ему лет тридцать, не менее, но на лице играл юношеский румянец. Ворвавшись (иначе не скажешь) в комнату, он тут же выпалил, словно боясь, что кто-нибудь похитит у него новость.

— Подтвердилось, — крикнул он, — мне удалось точно установить, что в 1940 году велись переговоры о выдаче гестапо не только немецких коммунистов, но и евреев.

На мгновение наступила тишина. И не то чтоб крайняя новость испугала людей, живущих в атмосфере политических слухов и нашептываний. Всех невольно поразило радостное возбуждение Пальчинского, сообщавшего эту ужасную новость.

— Известие о выдаче Сталиным немецких коммунистов уже фигурировало в западной печати, — сказал Пальчинский, — но насчет евреев — это впервые… Это может создать нашему обществу имени Троицкого международный авторитет…

— Не кричи, — осадил его вдохновение Виталий, — ты-то откуда знаешь?

— Я сам видел списки видных советских евреев, которых должны были передать гестапо в первую очередь… Ну, копию списков, конечно.

— А где же ты их видел? — спросила Лира.

— Видел, — сказал Пальчинский, — вернее, честно говоря, я беседовал с человеком, который их видел… Но он настолько авторитетен и заслуживает доверия, что это как бы я сам видел. Вы ведь знаете, что гестапо организовало всемирную перепись евреев, это знают все. Но то, что они потребовали статистические данные о советских евреях, это мало кому известно. А то, что такие сведения они получили, это никому не известно, и здесь уж мы можем о себе заявить… Это сведения всемирные.

Глаза его блестели, румянец расплылся по всему почти лицу. «Маньяк, — подумал я, — и стремится к всемирности. Настойчив, но, к счастью, неопытен и разболтан, как и я ранее». Ну почему же неизвестно? — сказал Виталий. — Я слышал какую-то историю о том, что немецкой разведке удалось похитить статистические данные о советских евреях.

— В том-то и дело, что утечка информации была умышленная, — крикнул Пальчинский, — да и к тому же речь шла не просто о выдаче информации, но и о физической выдаче для начала видных советских евреев… Михоэлса и так далее… Но помешала война… Человек, занимавшийся этим, потом был расстрелян вместе с Берией… И как бы концы в воду… Но нет, шутишь, — Пальчинский кому-то погрозил пальцем и засмеялся, — такие сведения могут быть тут же опубликованы на первой полосе лондонской «Таймс».

— Мы служим не лондонской «Таймс», а России, — сказал Виталий. — Наша задача — борьба с антисемитизмом легальным, законным путем. Мы не антисоветчики. А от ваших сведений попахивает политическим бандитизмом и идеологической спекуляцией.

— Вот как, — сказал Пальчикский, разом преобразившись, так что лицо его искривилось гримасой и в голосе явилась та самая хрипотца, которая характерна для гневливой мании. — Вот как, — повторил Пальчинский, — ваша деятельность напоминает мне легальный онанизм в психлечебницах, — и он захохотал.

— Пальчинский, — крикнул Виталий, — здесь женщины! Я тебе морду набью!…

— Только попробуй, — разошелся Пальчинский. — А где же наш вождь, этот нестареющий юноша Иванов? (Отсюда я сделал вывод, что Пальчинский, не знавший об аресте Иванова, давно уже не был в организации имени Троицкого либо вообще бывал здесь наскоками. Иванова он явно не любил, претендуя, очевидно, сам на роль лидера.) Вот уж у кого физический недостаток, — продолжал Пальчинский, — хоть в него и влюблена некая особа и, казалось бы, в таком недостатке надобности нет…

— Мерзавец! — крикнула Маша, побледнев.

Я тоже, кажется, сразу побледнел, ибо почувствовал на лбу холодок и почти в забытьи бросился к этому Пальчинскому. Но наткнулся на Анненкова, который встал между нами.

— Не надо, — сказал Анненков, поглядев на меня с какой-то дрожащей (у него дрожали губы) улыбкой. — А вы уходите, — повернулся он к Пальчинскому.

— Ну хорошо же! — крикнул Пальчинский. — Я выхожу из вашей ничтожной организации…

— А вы давно уже из нее исключены, — отозвалась Лира. (Вот почему Маша назвала пятерых, а не шестерых.)

— Ах, так! — крикнул Пальчинский и вдруг сделал непристойный жест.

— Он безусловно провокатор, — сказал Виталий, когда Пальчинский, после совершения непристойности, ушел (вернее, выбежал в том же почти темпе, что и вбежал), — он провокатор, и к тому же лечится в психбольнице.

По опыту своему я знал, что стандартный скандал, присущий всякому подобному политическому сборищу тех времен, уже прошумел, а следовательно, ничего более здесь не будет и остаток вечера пройдет тоскливо и скучно. (Правда, первоначально здесь произошло столкновение с Колей, но я понимал, что столкновение это случайно и скорей носит личный оттенок, а значит, им дело не ограничится.)

— Пойдемте, — шепнул я Маше.

— Да, — сказала она, — пойдемте… Какая мерзость, — добавила она, не удержавшись.

Мы попрощались и вышли. Никто нас не удерживал и не удивился нашему уходу. На улице уже темнело, шел дождь, однако, судя по всему, начался лишь недавно, поскольку дорога не успела размокнуть и в колдобинах лужи были незначительные, только начинали образовываться. Маша шла, угрюмо опустив голову, я осмелел и мягко взял ее за руку.

— Скоты, — сказала Маша, не отнимая у меня своей руки, — кроме Саши Иванова (у меня от ревности заныло сердце), кроме Саши, в организации нет порядочных людей… Для такого святого дела нельзя найти честных, порядочных людей… Даже Анненков… юродивый… Здесь Коля прав, хоть и вел себя по-хамски. Сейчас придем, вы с ним поговорите… Глупо получилось… Коля ведь мальчик добрый, честный, но оттого, что вокруг все так… Да и я глупо себя вела, — в раскаянии говорила Маша.