Место - Горенштейн Фридрих Наумович

— Интересно, — снова внимательно посмотрел на меня Коля, — откуда ты этих мыслей набрался? Это, Гоша, не твои мысли, признайся… Это моего отца мысли… Ты поменьше его слушай… Он ведь человек литературного мышления. Ему важно, как мысль складывается, а не то, что в ней заключено.

Я согласился, и опасный разговор на том и был исчерпан.

Но, как говорится, все еще только начиналось, и последствия диспута, столь несвоевременно организованного Русским национальным обществом по борьбе с антисемитизмом имени профессора Троицкого, начинали проявлять себя во всех направлениях. К вечеру того дня, когда приехал Коля, на дачу явился сам журналист с Ритой Михайловной и каким-то широкоплечим, незнакомым мне человеком. Уж по тому, как Коля прошел мимо родителей, словно их не существовало, я понял, что в семье началась настоящая «гражданская война» не на жизнь, а на смерть, причем без скидок на возраст и положение. Заявление Коли о том, что отец поправился, не совсем соответствовало действительности, ибо журналист мог передвигаться, лишь опираясь на плечо Риты Михайловны, при этом он слегка волочил по земле левую ногу.

— Гоша, — не обратив внимания на Колю, сказала мне ласково Рита Михайловна, — зайдите к нам через полчасика… В кабинет.

— Хорошо, — вежливо ответил я.

— Чего они от тебя хотят? — сердито сказал Коля, когда мы остались наедине.

— Не знаю, — ответил я, — наверное, будут просить повлиять на тебя.

— А ты не ходи, — сказал Коля с юношеской заносчивостью, — хоть они мне, к сожалению, родители, но я их знаю.

— Надо пойти, — сказал я Коле, — в интересах организации так надо… На днях я виделся со Щусевым.

— Ну, что Платон Алексеевич? — крикнул Коля.

— Есть определенные соображения, — ответил я. — Сейчас еще рано о них говорить.

Ложь моя на этот раз прозвучала весьма вяло и печально, но Коля был так возбужден известием о встрече со Щусевым, что этого не заметил. Вообще было чудом, что Коля до сих пор не сообразил посетить Щусева, который, пожалуй, все еще был в Москве. Впрочем, Коля мне искренне доверял и поэтому соглашался, что в целях конспирации и в связи с изменившимися условиями общение со Щусевым он должен поддерживать только через меня.

— Что ж, — сказал Коля, — иди, только будь осторожен. Мой отец ведь опытный провокатор, я в этом убедился. — Что Коля имеет в виду, не знаю, но после этих слов он как-то озлобился и побледнел, словно вспомнил о чем-то. — А этот в сером костюме. Роман Иванович, — продолжал Коля, — подполковник КГБ, или полковник, не знаю точно, но из КГБ… Он у нас уже бывал. Мать говорит, что это военный журналист, фронтовой друг отца, но я-то знаю, в семье не скроешь… Так что будь осторожен, как бы они о Платоне Алексеевиче не начали прощупывать… Ты Платона Алексеевича предупреди…

— Он уже предупрежден, — сказал я.

— А насчет нашего этого, — Коля скривился, нашего доноса… Ты уже отправил?…

Нет, ответил я, отправлю, когда потребуется и по согласованию со Щусевым.

— Ну хорошо, — сказал Коля, — я жду тебя у озера. — И он пошел по тропинке в лес.

Я посмотрел с завистью ему вслед, на его беззаботную принципиальность и независимость, и, вздохнув, пошел к дому.

Я подошел к кабинету журналиста, но дверь там была заперта и было тихо. Очевидно, явился я значительно ранее нужного времени либо Колины родители и гость слишком долго засиделись за чаем, ибо голоса их раздавались с застекленной террасы.

— Ах, Роман Иванович, — говорила Рита Михайловна, — как я его просила… Ведь своими действиями ты влияешь на судьбу детей. Никакой ответственности перед семьей.

— Ну, глупость получилась, Рита, — сказал журналист, — что теперь вспоминать… Но я уверен, что там находился кто-то из лакировщиков, который совершенно исказил мое выступление…

— Твое выступление было застенографировано абсолютно беспристрастно, — сказал гость, — и подвергнуто в отделе самому объективному разбору… Если ты хочешь, я могу как-нибудь дать тебе его прослушать, когда оно будет обработано в техническом отделе. И вообще, напрасно ты думаешь, что к тебе пристрастно и плохо относятся. В аппарате, конечно, у тебя имеются недруги, но в руководстве не против тебя.

— Ну хорошо, Роман, — перебил журналист, — когда это я заявлял о необходимости не допускать расправу над евреями в неорганизованном порядке? Какая глупость, как я вообще мог призывать к расправе над евреями?… Ведь это глупость…

— Глупость, — согласился Роман Иванович, — это глупость. Об этом куске я так и заявил. Очевидно, наши товарищи были введены в заблуждение аплодисментами экстремистской группки, которая у нас зарегистрирована как активно националистическая. Но должен тебе заметить, что мысль твоя все-таки была неясна и давала повод к толкованиям. Ну, а твое заявление о народном шовинизме. Или твое заявление о современной черной сотне. Или твой весьма скользкий пример с табуретом и висельником…

— В смысле?…— перебил журналист как-то даже нервно. — В каком смысле этот пример скользкий?

— Не спорь, — резко осадила мужа Рита Михайловна, — твои споры уже завели семью на грань катастрофы, и детей, и тебя самого.

— Нет, подожди, — не унимался журналист, — тут надо разобраться, тут явный сговор и передергивание. Так любое слово мое могут к делу пришить.

— Ну хорошо, — сказал Роман Иванович. — Зная твой характер, я захватил кое-какие выписки, чтобы тебе все стало ясно и чтобы прекратить недоразумение. — Наступила небольшая пауза, очевидно, Роман Иванович полез в карман, доставая записи. — Четырнадцатого августа прошлого года, — прочел Роман Иванович, — примерно в девять часов вечера в доме художника Шнейдермана у тебя был спор с хозяином о России. Шнейдерман при этом ругал беспорядки, царящие в России. На что ты ответил: «Россия, Лев Абрамович, страна и вам и Европе непонятная. Беспорядок наш как раз и есть основа непонятной для Запада загадочной русской души. И стоит навести у нас порядок, отменить воровство, расхлябанность и безделье, как Россия погибнет, ибо все это взаимно уравновешивается, как в природе взаимно уравновешиваются и служат основой жизни самые негативные явления, не терпящие вмешательства извне… Внутренняя жизнь России близка к законам природы, а не к законам европейской цивилизации…» Прости меня за длинную цитату, просто я хотел бы, чтобы ты убедился в нашей объективности… Второго февраля этого года в разговоре с доктором Холодковским ты заявил, цитирую: «Маркс и Энгельс написали огромное количество талантливых книг, смысл которых был более понятен их западным классовым врагам, чем полукультурным марксистам…» И наконец, совсем уж недавно, буквально два месяца тому назад, ты заявил в случайной компании, подчеркиваю, в случайной компании: «Евангелие от Коммунистического манифеста отличается тем, что в нем обращаются к каждому индивидуально, в то время как Манифест нельзя воспринимать без массы, причем обезличенной, ибо обращается он не к человеческой личности, а к классу в целом…»

— Позволь, — крикнул журналист, — но Коммунистический манифест и не ставил перед собой задачи духовного воздействия на личность в отдельности, но лишь на личность в обществе. Именно это я и имел в виду…

— Я говорю не о том, что ты имел в виду, — сказал Роман Иванович, — а о том, как ты был понят… А этот диспут, в котором ко всему замешана твоя дочь и эта кучка идиотов из общества имени Троицкого… Твое выступление там выделено теперь в отдельное дело… Но более всего меня заботит дело Коли… У нас, повторяю, имеются работники, которые относятся к тебе весьма дурно еще со старых времен, еще с тех времен, когда они ревновали тебя из-за хорошего отношения к тебе Сталина. Ну так вот, поднятая тобой волна дает им возможность действовать против тебя и особенно против Коли. Ранее я думал, что мне как-то удастся замять, но теперь вряд ли…— Две-три фразы я не расслышал и пропустил и уловил лишь конец какой-то мысли.-…тем более, — говорил Роман Иванович, — что у нас были работники, которые Щусеву доверяли, и сейчас они сделают все, чтобы себя реабилитировать… (опять я не расслышал одну-две фразы). Тот парень, он как? Цвибышев, кажется?