Дитя Всех cвятых. Цикламор - Жан-Франсуа Намьяс

Собор Богоматери был переполнен. Ради предстоящей церемонии там толпилось не меньше пяти тысяч человек. Убранство храма было пышным: с галереи ниспадали пышными драпировками золотая парча и усеянные лилиями синие полотнища; сияло никогда доселе не виданное изобилие свечей.

То, что Анн был на виду во время шествия, помогло ему. Узнав в нем важную особу, сопровождавшую дофина, его пропустили в первые ряды. Так что он слушал Те Deum совсем рядом с алтарем, стоя в трансепте между двумя розами. Тут он и хотел находиться…

Как только первые песнопения победного и радостного молебна взметнулись под своды собора Богоматери, Анн сложил руки, чтобы перстень со львом и перстень с волком соприкоснулись.

Он чувствовал себя подавленным – болью утраты и ношей, которую отныне ему предстояло нести. Казалось, перстни своей непомерной тяжестью тянут его к земле. Никогда он не сравняется с Франсуа. Существовал только один Франсуа, и хорошо знал это.

Он не слушал ликующие песнопения Те Deum, с каждым мгновением становясь все более растерянным. Ему требовалась помощь, подмога! Но кто может ему помочь? Нет никого. Он один!..

И вдруг, сам того не желая, Анн улыбнулся. Да нет же, есть кое-кто: сам Франсуа. Он повернулся и посмотрел на северную розу собора.

И забылся, созерцая эту фиолетовую гармонию… Да, его прадед, его подлинный отец, находился здесь. Долго, бесконечно долго Франсуа оставался со своим потомком. Анн задумался: какое самое дорогое воспоминание сохранит о Франсуа де Вивре? Быть может, миг, когда Франсуа изменил ради него родовой герб Вивре, добавив к нему цикламор? Франсуа это сделал, по его словам, «потому что жизнь превыше всего, и ей надлежит воздать должное».

Таково было конечное слово, наивысшая истина – даже в тот час, когда смерть, казалось, одержала верх. Роза круглая, как сам цикламор. Роза – душа Франсуа, и Анн несет ее на своем гербе. Покуда он жив, Франсуа не умрет, потому что их соединяет любовь. В слове «цикламор» слиты «cycle» и «amore», вечность и любовь. Вечность, которую доселе Анн считал не от мира сего, глядя на крылатого оленя, вполне существовала в человеческой любви.

Анн вернулся к действительности, только когда епископ произнес последние слова гимна:

– Benedictus es, Domine, in firmamento caeli.

И Анн отозвался во весь голос, вместе со всеми молящимися:

– Et laudabilis et gloriosus et superexaltatus in saecula [30].

Несколько мгновений спустя королевский кортеж под звон колоколов стал выходить из собора Богоматери.

***

Франсуа провел на острове Роз чарующие мгновения. Остров Роз был островом любви. Он оказался совсем маленьким. На нем росли только два обращенные друг к другу ряда розовых кустов. Франсуа стоял в самом начале этой аллеи, посреди дорожки. Розы справа были алыми и представляли собой всю ту любовь, которую Франсуа дарил в своей жизни, розы слева были белыми и представляли собой любовь, которую он получил.

Каждая встреченная, каждая пережитая им любовь вновь проходила перед его глазами. Франсуа любил кого-то – и вот, сияя, распускается красная роза! Его любили – и белая роза появляется с другой стороны!

Франсуа медленно проходил по жизни, и оба ряда вспыхивали то красным, то белым…

Боже, сколько же он любил! Боже, сколько же его любили!

Ему даже казалось, что чем дальше он продвигается среди этих красных и белых цветов, тем они многочисленнее и прекраснее. Выходит, чем старше он становился, тем больше места в его жизни занимала любовь?

До его слуха донесся уже привычный рокот. Волны возвращаются. Ему предстоит посетить еще один остров. Франсуа испугался: вдруг волны унесут его с острова Роз прежде, чем он досмотрит до конца…

Этого не произошло. Он увидел, как расцвели два последних розовых куста в каждом ряду, и это было сущее помрачение очей. По обе стороны от него произошел настоящий взрыв, вспышка красного и белого. Его жизнь заканчивалась в настоящем зареве любви!

Нахлынувшие массы воды положили предел видению. Франсуа унесло вдаль, но он больше не испытывал страха: с тех пор, как при нем не было перстней, он плыл свободно. И только думал с любопытством, куда же на этот раз его забросит волна.

Долго ждать не пришлось. Он различил знакомый шум. Звонили колокола, колокола собора Парижской Богоматери. Он – на острове Сите, в Париже!

Париж – жизнь… Радостно трезвонили колокола, весело вопил уличный люд. Все вокруг было приглашением к празднику…

– Надо оставить Париж, рыцарь…

Франсуа тотчас узнал этот чуть пришепетывающий девичий голосок, неопределимо прелестный выговор. Маргаритка, его первая любовь. Вот она и появилась перед ним. Ей только что исполнилось пятнадцать лет. Выпуклый наморщенный лобик под каштановыми волосами придавал ей серьезный вид, но она улыбалась, и ее зубы белели, как испод морских раковин.

Маргаритка предстала босиком. На ней было серое, рваное платьице, а на маленькой, едва оформившейся груди висело трогательное украшение – морская звезда на нитке, которую она носила как ожерелье.

Франсуа вскричал восхищенно:

– Маргаритка!

***

В доме на паперти Рено Сент-Обен, склонившись над умирающим, в первый раз после ухода его правнука услышал, как тот произнес какое-то слово. Название полевого цветка. Рено вздохнул… О, если бы те, что были велики в своей жизни, заканчивали ее такими чудесными словами! Но так не бывает, потому что смерть ни к кому не питает уважения и зачастую забирает ум раньше тела…

Рено обменялся сочувственным взглядом со своей матерью, у которой это слово вырвало горькое рыдание. Молодой священник чувствовал, что последний миг совсем близок, и собрал все силы, чтобы встретиться с величайшей тайной.

***

Был отлив, пляж обнажился. Франсуа узнал его: здесь он и повстречал Маргаритку. Песок простирался насколько хватало глаз, покрытый неисчислимыми мелкими морщинками. Девушка спросила весело:

– Помните линии моря?

Франсуа кивнул. Как забыть их?

– Это как линии руки: они предсказывают будущее. В тот раз я вам показала линию любви, а сейчас нарисую линию жизни.

Маргаритка присела на песке, который в этом месте не был тронут волнами, и подула на него, подняв золотистое облачко. Потом поднялась, улыбаясь.

– Но ты же ничего не сделала!

– Это потому, что нет больше жизни. Все.

– Уже!

Маргаритка по-прежнему улыбалась. Она что угодно произносила одним и тем же радостным тоном, как хорошее, так и дурное.

– А теперь надо сходить на русалкину могилу, где мы обменялись нашим первым поцелуем.

Плоская скала, обнажившаяся из-за отлива, едва виднелась на горизонте.