Цвет черёмухи - Михаил Варфоломеев

Надя прижалась к отцу, и Сомову стало ясно, что в нём тоже Наденька искала вот такого сильного и умного человека, как её отец. Он видел, что их любовь друг к другу — любовь высокая, крепкая.

— Надя поедет с нами! — нервничала Нина.

Сергей Лукьянович посмотрел на дочь, взял за плечи жену:

— Поедем, милая… Завтра с утра на работу. То-сё! Пока доедем…

— Наденька! — закричала мать.

— Мама, не надо, пожалуйста… — поморщилась Надя.

— Мне без тебя… — Дальше она не смогла говорить. Наконец кое-как распрощались. Сомов вышел проводить Истоминых. Приехали они на своём стареньком, но очень ходком "Запорожце". Попрощались. Сергей Лукьянович усадил жену, укрыл ей спину пледом.

— Она у меня всё простужается… — Помолчав, он сказал: — Я ведь отца вашего хорошо знал… Надю поберегите… Она хорошая…

Пожав руку Егору, он сел в машину.

Сомов дождался, когда красные огни исчезли за поворотом, и пошёл в дом. Лукерья ушла в свою спальню молиться. Наде она постелила в "холодной" комнате. Зимой она не отапливалась, и жили в ней только летом. Окна выходили во двор. Сомов прошёл к Наде.

— Тебе тут удобно?

— Очень…

— Ты устала?

— Да. Мне кажется, я сейчас упаду и буду долго спать… И просто не знаю, как проснусь… Очень будет страшно проснуться. Это невозможно осознать… Моя бабушка сейчас лежит в земле… И никогда… Я никогда ее больше не увижу! Знаешь, я очень люблю маму. Я люблю её меньше, чем отца, но я её очень люблю! Это я нарочно так с ней. Иначе она будет плакать и плакать! И отец её любит! Она очень нежная… Вот, Егор, выходит, что смерть всё-таки есть! А я не очень в неё верила. Приходит, Егор, такой момент… Вот и ко мне пришло это время. Когда я вернулась с кладбища, поняла, что больше никого у меня нет! Есть, конечно, ты, но… Ты не мой!.. Хотя ты мой… Я не могу, не могу! — Надя уткнулась в подушку.

Сомов подошёл и положил ей руки на плечи:

— Успокойся.

— Ах, Егор, вместо счастья я даю людям только горе! Это нестерпимо больно! Иди, иначе я опять…

Но Егор подошёл ближе к Наде.

— Надюша! Ты мне только скажи, и я сделаю так, как ты захочешь.

— Я знаю… — Надя вдруг улыбнулась Сомову. — Я знаю, Егор! Я это сейчас поняла. Главное, что я люблю! Я, не кто-нибудь другой! А любовь это и есть Бог… Я люблю! Я способна любить, а значит, верить и веровать! Это счастье… Наверное, грех сегодня так говорить. Но я говорю то, что думаю…

Когда Сомов простился и вышел, была ночь. Спать не хотелось, в доме было жарко оттого, что целый день готовили. Уходя, он заглянул к Лукерье:

— Тёть, я пройдусь…

— Иди, иди, а то уж шибко жарко!

Сомов вышел на тёмный двор. Виляя белым хвостом, выскочил Бобка.

— Где же ты обитаешь, друг сердечный? — Сомов поерошил собаку и вышел. Спустившись к реке, он ощутил прохладу.

Стояла середина лета. Над землею холодно горел Млечный Путь. Его сияние надолго притягивало глаз. Егор пошёл вверх по реке, прямо по гальке, которая звонко, с каким-то щебетом скользила под ногами. Не доходя до старой мельницы, он увидел костёр и пошёл на огонь. У костра сидели трое. Двоих он узнал — Розу и Семёна Бля-хина. Третий — Яшка-паромщик. Сомов подошёл, поздоровался.

— Я тебя давно увидела! — хрипловато сказала Роза. Белое платье с нее Лукерья сняла, и теперь Роза была в новеньком — в клеточку.

— Сидим вот… — начал Бляхин, — а Яшка врёт!

— Чё вру?! Чё вру?! — беспокойно заговорил Яков. — Точно, я видел! — Говорил он как-то неспокойно, отрывисто, точно лаял. — Гляжу, значится, гляжу, а она идёт…

— Это он про Марью Истомину. Будто он душу её видел, — пояснил Бляхин.

— Чё перебиваешь? Неинтересно — иди себе! — остановила Бляхина Роза.

Получив такую поддержку, Яшка продолжал увереннее:

— Идет-то прям отсель! — И он показал пальцем на белевшую в темноте церковь. — А темень — глаз коли! Темень-то темень, а я её вижу! Думаю, может, перекреститься? Ведь я крещёный же! Потом думаю — не, не поможет! А она подходит, да молода-молода! В такое растерянье меня ввела, прямо до сердечного колотенья! — Маленькие черные глазки Яшки округлились. Шрам его стал багроветь, ноздри подергиваться. — И ладно бы, чё я её вижу, и все, — тако бывает со мной, а главно — я-то не выпивши, а пахнет кисло, как после сварки, вот она в чём, главна примета! Как она подошла, гляжу, Царица Небесная, — да то Надька, внучка её! Ей-богу, внучка! Она пальцем погрозила, на речку встала, прямо как на стекло, и пошла вверх, как навроде в Саяны подалась!

Яшка от своего рассказа сам мелко дрожал, и капли пота, как бусинки, блестели на его выгнутом казацком носу. Бляхин вскочил с места и побежал к реке. Слышно было, как он пьёт воду, черпая её горстями и шумно втягивая. Роза подвинулась к Сомову:

— Около вас посижу. Страшно тут с имя! Они прям как черти! И чё бесятся?

Вернулся Бляхин, рукавом вытирая лицо.

— Вы, как человек образованный, поймёте, что происходит всё оттого, что Яшка пьяница, — начал Бляхин, возбуждённо чиркая о палец. — Ты зачем говоришь об этом? — повернулся он к Яшке. — Ты меня пугаешь? Меня?! А я не

боюсь! Я вот сижу с человеком образованным, он мне всё объяснит! Скажите, отчего она пахла сваркой?

— Я не знаю, — признался Сомов.

Яшка захохотал высоко, по-женски. Хохот его разнёсся по реке эхом.

— Он видел, видел! — затараторила Роза. — Он и чертей видит! У, козлина проклятый! — Роза высунула язык и стала дразнить Яшку.

Тот встал на четвереньки и, выпучив глаза, зарычал на Розу. Она взвизгнула и пнула его в лицо. Яшка свалился. Роза стремглав исчезла в темноте. Из темноты донесся её дикий вопль:

— Егорий! Егорий! Приезжий! Он Надю видел! Надьку! — Хриплый голос её был пронзителен и дик.

Поднявшийся Яшка теперь кинулся, дразнясь, на Бля-хина. Обхватив друг друга, они повалились. Сомов расшвырял их в стороны, и они сразу присмирели.

— Теперь забегается до полусмерти, — сказал Бляхин о Розе.

Сомов прислушался, но кругом было тихо. Посидев ещё с полчаса с притихшими мужиками, он, не прощаясь, поднялся и пошёл прочь.

Возвращался Сомов тем же путём, что и пришёл. Он шёл и думал, что завтра придёт к парому и сделает этюд с головы Яшки. Ещё он подумал, что надо бы сделать натюрморт с сибирскими цветами. Вдруг кто-то крепко схватил его за руку. Сомов отшатнулся и увидел, что это Роза. Уже поднималась луна, и её свет, как серебряная дорога, струился по реке.

— Тебе чего, Роза?

— Сказать хочу! — хрипло зашептала она ему на ухо. — Сказать надо! Надю он видел! И я Надьку видела! На гору она поехала! На гору!

— Ну-ка, успокойся! Успокойся! — Сомов чуть встряхнул Розу.

В лунном свете её белое лицо было как маска. Что-то трагическое и ужасное было сейчас в её глазах.

— На гору поехала! — заорала Роза и стала вырываться. Смутное подозрение мелькнуло у Сомова. Он кинулся к дому. Добежав, увидел, что свет везде погашен. "Спят…" — подумал он и сел на лавку передохнуть. Со двора Истоминых послышалось мычание коровы. Корова ревела не переставая. Свет у Лукерьи зажёгся, и она вышла во двор.

— Ты куда, тёть? — спросил её Сомов.

— Так чё же корова-то… Пойду к ней. Почуяла, чё ли? Тоскует, поди! — Лукерья вышла. — А где же Надя? Она же за тобой следом уехала. Поди, заблудится по потёмкам. Пойду погляжу, может, к себе поехала?

Лукерья ушла. Слышно было, как она во дворе у Истоминых открыла хлев, как что-то говорила корове. Та успокоилась и замолчала. Вскоре Лукерья вернулась.

— Замок на двери-то! Нету её там!

И тут до Сомова дошло, что Роза действительно могла видеть, как Надя поднималась на гору, куда гоняют скот.

— Иди спать, — сказал как можно спокойнее Сомов. — Я знаю, где она. Мы сейчас придём.

Лукерья вздохнула и ушла.

Как только звякнула щеколда, Сомов бросился бегом на гору. Луна поднялась, и стало светло. От света всё казалось торжественным и трагичным, словно природа показала, что иногда она сбрасывает покров тайны и обнажает свою истинную суть, значение которой в трагизме жизни и смерти, в их постоянной и молчаливой борьбе. Сомов бежал, и сердце его рвалось из груди. Наконец он взбежал на гору. Наверху дул легкий ветерок, и под его дуновением катились серебристо-зеленые волны реки. Там, впереди, у самого обрыва Сомов увидел Надю…

XXX

Надя подъехала к обрыву и отсюда, сверху, увидела в лунном сиянии реку. Пойменные луга стояли синими. Деревья, словно накрытые сверху тонким белым шёлком, отсвечивали матово. Роса, холодная, осенняя, успевшая выпасть, светилась синим огнём. Всё было необычно, и всё говорило сейчас Наде только о смерти. "Я хочу её, — думала Надя, — хочу в эту темно-синюю вечность! В это могучее ничто! Вот сейчас я… Одно движение, и я… Только ощущение полёта, а удара я и не почувствую. Я даже не узнаю, что умру! Как это хорошо…"