Цвет черёмухи - Михаил Варфоломеев

В восьмом классе она полюбила, как ей казалось, своего одноклассника. Но того, что ей хотелось бы видеть в своём избраннике, она в нём не нашла. Тогда она просто придумала его. Она много читала и обо всём рассказала тому, кого, как ей казалось, любила. Но он оказался пошлым и пустым. Сейчас, вспоминая своих школьных друзей, она думала, что вся их беда в том состояла, что они не думали о душе. Они не заботились и не подозревали о ней. "В раннем детстве, — думала Надя, — в самом раннем, когда мы уже осознаём, что живём, мы чувствуем душу".

Надя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к звукам в доме и на улице. Надя старалась отогнать мысли о том, что услышала от соседки. Соседка Люба рассказывала бабушке, что по селу говорят, будто приехавший Сомов закрутил с Мамонтовой. Надя видела Катю несколько раз и каждый раз любовалась её красотой. И ей страшно хотелось, чтобы эта женщина была счастлива. Сейчас, когда она узнала, что Сомов был с ней, Надя не представляла, как ей жить дальше: Катю заметил Сомов Егор Петрович, которого Надя полюбила сразу, как только увидела. Именно его ждала её душа, а она не спрашивает совета… И вот он, её Сомов, полюбил Катю… А может, ещё не полюбил?.. Просто она будет как сестра ему! "А я его буду любить вечно! Как жаль, что он не успел увидеть мою любовь". Наденька вспомнила, как она подъехала к краю пропасти… Она хотела увидеть, что он станет делать? И ей страстно в тот миг хотелось умереть, чтобы он мог понять, как велика её любовь! "Я никогда не подам вида, что знаю о его чувстве к Мамонтовой… Ведь он мой! Мой любимый, мой милый, Егорушка…" Она стала вспоминать, как он ходит, как рисует, как они гуляли по лесу… Незаметно сон сморил её, и она уснула.

Марья Касьяновна всегда знала, спит или бодрствует внучка. Как только Надя уснула, она вошла к ней. Наденька лежала полуоткрытой. Марья Касьяновна поправила подушку, закрыла Надю одеялом. Молодой месяц скрылся за горой. Уходя, он мутно светил среди мерцающих глубоким светом звёзд. Но если звёзды казались далёкими и чужими, то месяц был родным и близким. Марья Касьяновна долго сегодня говорила с подругой Лукерьей. Обе они догадывались о Наденькиных чувствах, обе долго плакали о её любви, о своей любви. Да, видно, никогда не выплакать им было тех слёз, что нагорели за их долгую одинокую жизнь.

Марья Касьяновна поцеловала внучку и прошла к себе. Ложась, прислушалась к корове. Марья Касьяновна умела по малейшему шороху и звуку узнавать жизнь своего двора. Заболеет ли гусь, занеможет корова или с петухом что случится, а она уж слышит, чувствует. Животина, заболев, всегда призывает хозяина. "Вот в прошлом году у Лукерьи баран заболел, — вспоминала Марья. — Лукерьи-то не было. Она на Пасху в церковь в город уехала, а я услыхала. А ведь он не блеял, не кричал. А я вот возьми и почувствуй, что он болеет. И верно, пришла, а он жаром дышит. Едва отпоила…"

Марья ещё перебрала несколько случаев, потом уснула, как в яму провалилась.

Разбудил её петух — молодой, горластый. Он залез на забор, долго крутил головой, выслушивал, нет ли где голоса, которому дать ответ. И тут же где-то далеко-далеко прокричал первый петух. Голос его был натруженный — должно быть, это был самый старый на селе петух. Дождавшись, когда он стихнет, Марьин петух поджался, вытянул шею и звонко прокричал на всё село. Даже до реки долетел его голос.

XXX

Прошло две недели, как Сомов приехал в село. У него уже сложился свой распорядок. По утрам они с Надей уходили на этюды. К обеду возвращались и обедали в доме Лукерьи. За это время Сомов написал портрет Нади. Писал он её под яблоньками, когда те ещё были в цвету. Сейчас этот портрет висел у него в мастерской. Сомов повесил его чуть в стороне от других работ и время от времени что-нибудь поправлял в нём. На портрете Наденька сидела в своём кресле, в белой с синими цветочками кофточке. В руках у неё был томик Тютчева, голова откинута в сторону. Вокруг Наденьки нежно белели цветы дикой яблони. Их розовый цвет освещал её лицо прозрачным живым светом. Вокруг была весна — весна была и в лице этой девочки. Только странный её взгляд, который Сомов давно подметил, выдавал напряжение внутренней жизни.

Уже были готовы и сохли портреты Усольцева, Цыпина и Риты. Он сделал и портрет поразившей его Доры Михайловой. Портрет этот ещё не был закончен и потому стоял на мольберте посреди мастерской. Написать Дору подсказала Надя. Случилось так, что, когда Усольцев ездил в районо, Сомов попросил его зайти в прокуратуру и поговорить о деле Михайловой. Усольцев всё выполнил, и дня через два в село приехал следователь. Сомов с ним встретился, поговорил. Видимо, Егор так поразил следователя своим видом и умением говорить, что тот только отвечал: "Хорошо, очень постараюсь! Очень постараюсь!"

Дора пришла благодарить Сомова в чёрном пиджаке с медалями во всю грудь, в чёрном платке и в новых, ещё не ношенных лаковых туфлях, купленных, видимо, лет десять, а то и больше назад. Надя в это время была в мастерской у Сомова. Увидев Дору, она сказала чтобы он обязательно её написал. Писал Сомов её во дворе, посадил на брёвна, что лежали у дома, оставшиеся ещё от его постройки. Дора смущалась, но Сомов сумел её уговорить. Теперь портрет был почти готов… Чёрное загорелое лицо, чёрные от загара и работы руки… В глазах тоска. И только медали молодо и звонко горят на солнце. Непросто они достались Доре. Когда Сомов расспрашивал её о медалях, она отвечала:

— Работала, да давали… Денег-то раньше не шибко много было, больше медалей, чем денег-то, давали…

Наде очень нравился этот портрет. Она подолгу рассматривала его и говорила, что самое поразительное — это глаза Доры. Голубые, блеклые, словно выгоревшие от нестерпимого зноя, что окалил её лицо и руки.

Время цветения миновало. Завязались плоды, и, уже осыпанная зелёными ягодками, шумела под окном у Наденьки черёмуха. На лужайках и опушках вспыхнули саранки. Вперемежку с саранками и стародубами они ярко-оранжевым шитьём пронизывали траву. Подходило время первого сенокоса. Ребятишки после Ильина дня залезали в воду, но купались не на быстрине, а в прогретых мелких заливах. Сюда же заплывали греться чёрные мальки. При появлении ребят они весёлой стайкой, как по команде, блеснув брюшками, уносились в другое потаённое место. Ребятишки ловили пескарей, иногда попадались и плотные ельцы. Настоящие же рыбаки уходили вверх по течению, далеко за село. Там, в глубоких водоёмах и заводях, таился линь, а на крутой быстрине хватал таймень.

За эти недели, что Надя училась рисовать, у неё были заметные успехи. Рисовала она и раньше, даже немного занималась в детской студии, сейчас же, работая рядом с Сомовым, она быстрее продвигалась в учении. Ей нравилось быть рядом с Сомовым, слушать, о чём он говорит, наблюдать, как движется его рука по холсту. По вечерам к Сомову приходили Усольцевы, Цыпины, заглядывал маленький рябой Бляхин. Семён Бляхин был местным поэтом, стихи которого печатались в районной многотиражке. Человек он был тихий, молчаливый. Когда разговаривал, чиркал пальцем о палец, словно очинял карандаш. Обычно к вечеру Лукерья ставила самовар, набрасывала на стол в комнате Егора белую скатерть, ставила довоенные ещё стаканы с блюдцами, большое блюдо с мёдом. Лукерья наливала чай, пододвигала стакан к гостю…

Утром Сомов пошёл в магазин купить сахару и хлеба. Покупал он теперь на два дома — себе и Наде. Вернувшись, застал у себя Семёна Бляхина. Семён пристрастился ходить к Егору в гости. Садился в угол и наблюдал оттуда за всеми, кто появлялся. Работал он в местной котельной. На лето его пытались переводить на другие работы, но он не шёл. Летом у Семёна начиналась "его жизнь". Он вставал до рассвета и писал стихи, а вечером читал их своей старенькой матери, которая ничего не понимала. Читал и сам же плакал. Иногда, сложив стихи в папку, он хватал синий прорезиненный плащ и мчался в город. Там Семён ходил по редакциям, ловил литсотрудников, свято веря в их избранность и всесильность. Покупал водку, поил всех, кто соглашался его послушать. Сам он пил мало. Пропив деньги, отовсюду изгнанный, возвращался он к своей маленькой старой матери, которая неизменно встречала его словами:

— А мене сказывали, что будто убили тебя, раздели и бросили! Я уж и поминаю тебя как усопшего!

— Усопший и есть! — трагически возвещал Семён и шёл спать.

Спал целую неделю, после чего начинал свою обычную размеренную жизнь.

С приездом Сомова у Бляхина появилось желание жить "другой жизнью".

Увидев входящего Сомова, Семён поднялся с табуретки:

— Не мешаю?

Он всегда говорил эти слова и никогда не здоровался.

— Нет, что вы!

— Благодарю!

Бляхин сегодня был в чистенькой, полосатой, сильно застиранной рубашке. Жидкие светлые волосы свои он аккуратно пригладил. Нос пуговкой, красный, словно от постоянного насморка, он смешно морщил. Бляхин не был женат. Так случилось, что по молодости лет все ему отказывали, и он, испугавшись дальнейших неудач, стал жить один с матерью. Мать он любил, и любил как-то болезненно. Купил аппарат, мерил ей давление, заставлял сидеть на диете. Выжившая из ума старуха во всём соглашалась с сыном. Вот и сейчас он начал с этого разговор с Сомовым: