Обет молчания - Марселла Бернстайн

Она усмехнулась живой, задорной усмешкой, которая чудесным образом скрадывала почтенный возраст.

— Подождите радоваться прежде времени, ведь вы не знаете, о чем я хочу говорить.

Тон ее голоса переменился, стал мягче, Майкл подумал о том, что она, самая благочестивая, самая почтенная женщина из тех, кого ему довелось знать, пускает в ход свое природное обаяние с легкостью семнадцатилетней девушки, и, что самое интересное, нет такого человека, который смог бы устоять против ее чар.

— Надеюсь, я вам не помешала?

— Я буду только рад сделать перерыв в работе. В следующем месяце мне предстоит читать лекцию, а я, знаете ли, немного утратил форму.

— В Риме, надо думать?

— Нет. В Лондоне. Но это было бы полбеды. Читать придется по-латыни.

— Как ваша нога? Не могу сказать, что вид ваших костылей был мне приятен.

— На смену костылям пришла довольно элегантного вида трость. Собственно говоря, я обхожусь и без нее, но я к ней привык, и к тому же смотрится она великолепно.

— Я прошу простить меня за беспокойство, но я, как бы это сказать, места себе не нахожу.

— Надеюсь, вы здоровы?

— Как это могло прийти вам в голову! Я говорю не о себе. — В ее голосе соединились изумление и возмущение, словно употребить по отношению к ней слово «нездорова» было чем-то неслыханным. И это действительно было так. — Я бы не стала забивать вам голову нашими мелкими повседневными неурядицами, но у меня такое чувство, что одна из них, при всей кажущейся незначительности, готова все же выйти из-под контроля. Речь идет об одной из наших сестер, ее недавно прислали к нам из Гватемалы, и я очень беспокоюсь о ней…

Свободной рукой Майкл перебирал страницы рукописи, в беспорядке разложенные на столе, пока не отыскал чистый листок. Стальной паркер был, по обыкновению, заложен за ухо. Эту привычку он приобрел в детстве, когда еще школьником помогал деду в магазине. По ходу разговора он делал короткие заметки, записывая слова и фразы и время от времени задавая вопросы.

— Вот такая история, — подытожила свой рассказ настоятельница. — Что вы на это скажете?

— Все это кажется странным. Можно сказать, даже очень странным.

Майкл поймал себя на том, что кончиком пальца потирает нос, и тут же спохватился — почему он это делает? Если бы дело касалось постороннего человека, он истолковал бы подобный жест как замаскированное выражение недоверия и сомнения в правдивости услышанного. Нет, он ни на минуту не усомнился в словах аббатисы. Много странностей во всей этой истории.

Он взял со стола сигару и сунул в рот.

— Так, стало быть, рентгеновские снимки и медицинское обследование ничего не показали? Тогда остается только гадать, каких сюрпризов можно ожидать от следующего приступа.

— Доктор Бивен говорит о возможной целесообразности хирургического вмешательства в целях исследования. Мы всерьез начинаем тревожиться за нее, приступы повторяются в течение четырех месяцев, с Рождества. Ее отправили домой в марте, вскоре после вашего возвращения.

Продолжая слушать матушку, отец Майкл листал ежедневник.

— Я мог бы приехать к вам в четверг, скажем, около двух. Устроит?

— Вы сами знаете, отец, что мы всегда с радостью готовы принять вас. Говорю это от чистого сердца. Я распоряжусь, чтобы сестра Грегори оставила для вас на плите обед на тот случай, если вы будете голодны.

Отец Майкл скорчил гримасу. Монастырская пища всегда являлась предметом едких шуток в мужских орденах. И хотя всем служителям религиозного культа полагалось испытывать аскетическое презрение к пище, во многих мужских монастырях и семинариях никогда не отказывали себе в удовольствии полакомиться изысканными блюдами. Женские монашеские ордена в своем отказе от жизненных благ впадали в крайность: иногда весь обед составляли рыбные палочки и чашка чаю с ломтиком белого хлеба.

— Не тревожьте понапрасну сестру Грегори, — сказал он. — Я перехвачу что-нибудь в дороге.

Когда отец Майкл прибыл в монастырь Пречистой Девы в Снегах, монахини успели разойтись по кельям и до начала послеобеденной работы были заняты чтением Священного Писания. Сестре Розали было поручено ожидать его внизу. Его несколько удивило то, что, вместо того чтобы проводить его, как обычно, в гостевую, она провела его через маленькую дверцу вверх по черной лестнице в бывший флигель для слуг, который располагался над кухней и был приспособлен под комнату для больных. Отрезанный от главного здания длинным коридором, отдельный вход позволял местному доктору, которому, естественно, не было доступа в собственно монастырь, беспрепятственно посещать больных.

В поисках медсестры Розали постучала сначала в одну, потом в другую дверь, но ей никто не ответил. Тогда она открыла третью и заглянула внутрь. Отец Майкл, случайно оказавшись за ее спиной, успел увидеть лежащую на узкой кровати женщину до того, как сестра Розали прошептала слова извинения и закрыла дверь.

Неброские занавески были плотно задернуты, в комнате было тихо. Сестра Гидеон лежала на боку, отвернувшись. Ее тело едва заметно вздымалось в такт частому, затрудненному дыханию. Из-под рукавов белой ночной рубашки были видны хрупкие запястья. Руки ее, сложенные у лица, казались неестественно бледными и худыми после многонедельного вынужденного безделья.

Позже, увидев ее лицо, отец Майкл не переставал удивляться, как же он догадался о том, насколько она красива? Сияющие глаза, сильные скулы, уверенная линия подбородка.

Женщина, распростертая на кровати в затемненной комнате, точно сошла с карандашного наброска. Длинные, плавные линии рук и ног, ее легкость и призрачность пробудили в нем эмоции, которые, казалось ему, были запрятаны далеко и надежно.

Отец Майкл примкнул к ордену иезуитов прямо со школьной скамьи, не имея ни малейшего представления о женщинах. Он был единственным ребенком, у него не было ни братьев, ни сестер. В присутствии девочек он робел. На вечеринках от него не было никакого толку; из-за отсутствия карманных денег он обходил стороной пивные. В то время как дружки похвалялись своими сомнительными подвигами, он скромно молчал.

Отец рано ушел из семьи, неумелые попытки матери побеседовать с сыном на темы сексуального воспитания приводили обоих в смущение. Единственно доступным источником информации оставались фильмы и книги. В школе имели хождение порнографические картинки, которые одновременно внушали отвращение и возбуждали трепетное любопытство. Под матрацем его кровати хранилось несколько порноснимков, которые он рассматривал, когда никого не было дома. Приобщение к запретной взрослой жизни проходило в полном одиночестве с предварительным занавешиванием окон, при свете ночника, когда он открывал обложку «Пенхауза» или «Мейфаэр».