Обет молчания - Марселла Бернстайн

Святой Иероним, моли Бога о нас. Святая Катерина, моли Бога о нас.

Они вошли в трапезную, где для них был накрыт стол. Перед каждой из монахинь стояла чашка с яйцом, сваренным вкрутую, и плоской лепешкой, покрытая сверху тарелкой. На длинном деревянном блюде лежали сладкие перцы и бобы.

Святой Амвросий, моли Бога о нас. Святая Клара, моли Бога о нас.

Монахини расставили свечи на длинных столах. В монастыре имелся генератор электричества, но им пользовались редко, только в случае крайней необходимости. Он был очень старым, ненадежным и неэкономным. Его использование, по мнению монахинь, было непозволительной роскошью. Кроме того, они считали неприличным жить в лучших условиях, чем люди, ради которых они приехали сюда, привыкшие довольствоваться малым.

В лунном свете, заливающем оранжерею через стеклянную крышу, пламя свеч казалось невидимым. В этом свете тени приобретали зловещую резкость. Свет падал на серебряное распятие и на место, где принимали постриг постулантки, мерцал фосфоресцирующей белизной на белых одеждах. Искажал их лица, рисуя темные круги под глазами и подчеркивая впалость щек. Освещенные лунным светом лица выглядели бледными как мел.

Сестры помолились и приступили к трапезе, одновременно слушая отрывки из Книги Иова. Никто из них не заметил, как внезапно побледнела сестра Гидеон, как она, покрошив яйцо и смешав его с кусочками хлеба, отодвинула чашку. Когда очередь дошла до сладкого — на десерт подали дольки ананаса и абрикосов и блюдо с апельсинами и бананами, — она скороговоркой пробормотала слова извинения и, зажав рот рукой, выбежала из комнаты.

Через некоторое время ее навестила сестра Паула. В келье сестры Гидеон царил полумрак, она не стала зажигать керосиновой лампы.

— Опять прихватило?

— Не знаю. Трудно сказать. — У сестры Гидеон дрожали руки.

Сестра Паула поставила ей градусник и положила пальцы на ее хрупкое запястье, чтобы нащупать пульс.

— Странно, сердцебиение в норме. Со времени последнего приступа прошло две недели… Попробуем принять пару таблеток аспирина, может быть, к утру полегчает.

Оставшись одна, не имея больше сил терпеть боль, сестра Гидеон обхватила свое тело руками и всем телом стала раскачиваться взад и вперед. Никто, кроме Их-Чел, не слышал слов, которые она, сидя в кровати, говорила сама себе. Если бы кто-то и слышал, то не понял бы. В целом мире лишь один человек знал, что они значат.

Луна плавно поднялась над крутыми, покрытыми тростником монастырскими крышами. Ее изумрудно-белое сияние погасило краски. Сестра Гидеон осторожно встала с кровати и подошла к окну, чтобы лучше разглядеть луну — плоскую и круглую, словно лоскут, вырезанный из материи цвета индиго. Вряд ли она когда-нибудь сможет привыкнуть к здешней ночи. Она напоминает ей бездонную бесконечную пропасть, увенчанную черным куполом неба, усеянным звездами, излучающими холодный свет.

Вдруг о ее голову, тихо забив крыльями, ударилось какое-то насекомое. От неожиданности она отскочила назад. Огромный мотылек заметался в проеме между стеклом и шторой, ударяясь то об одну, то о другую сторону, пытаясь вырваться на свободу. Наконец он затих где-то наверху на шторе, сложив вдоль покрытого волосками тельца тончайшие кружевные с позолотой крылышки.

Через некоторое время боль отпустила, она сразу почувствовала облегчение. Сестра Гидеон расколола булавку на платье и ослабила белую повязку. Она глубоко вздохнула и провела рукой по коротким, влажным от испарины прядям. Сняла с себя одежду, повесила ее, тщательно разгладив складки. Она двигалась очень осторожно, словно несла на голове кувшин с водой. Она опасалась, что малейшее неосторожное движение обернется новым приступом боли.

Перед сном она имела обыкновение принимать душ, чтобы освежить тело после работы на жарком солнце. Для этой цели в монастыре имелась большая ванная комната с примитивным душем-лейкой на металлической цепочке. Но сегодня у нее еле хватило сил, чтобы добрести до кровати.

Для того чтобы не засыпать как можно дольше, она придумывала разные уловки. Она впивалась ногтями в кожу ладоней или бедер. Или перечитывала про себя многочисленные псалмы, все, какие только знала. Она сделала бы что угодно, только бы отдалить момент погружения в состояние беспамятства.

Сколько она себя помнила, ее всегда мучили кошмары, смутные красные образы чего-то ужасного. Когда ей должно было исполниться двенадцать, кошмары усилились. Теперь она знала, все началось именно с них, они были предвестием всех ее бед и несчастий, именно они разрушили ее благополучие.

Когда она была ребенком, маленькой девочкой Сарой, то не понимала, что с ней происходит во сне. Она кричала, просыпалась в холодном поту, не зная, где она и кто она. Словно ее душа покидала тело, и она просыпалась до ее возвращения. Ее тело сковывал леденящий холод.

Ее крики пугали других воспитанниц, поэтому ее поселили в отдельной комнате. Она никогда не задумывалась над тем, откуда матушка Джозеф, чья келья с обитой зеленым войлоком дверью находилась этажом выше, узнавала о ее кошмарах. Но старая женщина, одетая в теплую ночную рубашку и чепец на завязках, неизменно приходила утешить ее. Иногда, когда Саре подолгу не удавалось унять внутреннюю дрожь, матушка Джозеф обнимала ее и прижимала к себе, хотя монахиням не пристало проявлять по отношению к воспитанницам материнские чувства. Уткнувшись в ее ласковые добрые руки, она ощущала их человеческое тепло, в котором она так отчаянно нуждалась, от которого таяли ее напряжение и скованность. Матушка Джозеф баюкала ее в тишине, пока у девочки не восстанавливался нормальный ритм биения сердца. Сестра Гидеон искренне, по-детски удивлялась тому, что такая чопорная, строгая женщина умела настолько преобразиться: на ее лице не оставалось и следа суровости. Она до сих пор помнила ее запах — запах дегтярного мыла, которым пользовались в монастыре.

Теперь сны были не такими, как в детстве. Они были тяжелыми, тягучими, застывшими, она видела себя похороненной заживо. Двери, которые нельзя открыть. Стены, медленно надвигающиеся на нее, чтобы заключить ее в каменную ловушку. Огромные всевидящие нарисованные глаза, проникающие прямо в душу.

Во сне она понимала, что это были чужие сны. Она смотрела на мир глазами другого человека. Но это знание не избавляло ее от ужаса.

Из коридора послышался шелест одежд. По характерному позвякиванию ключей от аптечного шкафчика она узнала медсестру. В коридоре говорили шепотом, так тихо, что она с трудом улавливала слова:

— …не лучше, матушка, мне не нравится…