Сказки для сумасшедших - Наталья Галкина

Люсю еще никто не спрашивал — что ей подарить; у нее замерло сердце; она вдруг представила — как хорошо было бы жить с ним, разведясь с мужем и забрав детей; он занимался бы с детьми спортом, водил бы ее в театр, у них была бы простая семейная жизнь без художественных выкрутасов.

— Подари мне шляпу с полями, — сказала она.

«Час от часу не легче», — подумал он. Перспектива таскаться по шляпным отделам ему не улыбалась, он подумал, кого бы попросить, может, секретарша по старой памяти старому другу не откажет?

— Заметано, — отвечал он, сверкая зубами.

Снег усиливался. Снежинки превращались в хлопья. Снег падал, как полоумный, весь день, весь остаток дня, всю ночь; под утро ударил сырой мороз; солнцу предстала заполоненная снегом бывшая столица бывшей России, совершенно ушедшая в подполье столица, спозаранок играющая с историей в Китеж под подпольной кличкой вечно живого вождя местного племени; в воздухе искрили сухие блестки мелкой взвеси, дышать было нечем.

Непонятно, почему Кайдановскому при переходе в обратном направлении, с Петроградской, Кировский мост показался короче, значительно короче, чем накануне; даже удручающая холодрыга не действовала, мост сжался, длина его от головы до хвоста не соответствовала габариту от хвоста до головы совершенно. Кайдановского сей феномен весьма развеселил, он даже хохотнул пару раз вслух, чем привлек внимание стайки невест, спешащих в свой Институт культуры и отдыха. Кроме Кузиной классификации девушек (аглаи, аделаиды, аделины и, как известно, алевтины), были в ходу сидоренковская (мартышки и дворняжки) и Юсова (Юс утверждал, что женщины, независимо от возраста, семейного положения и проч., делятся на невест и вдов).

Когда подходил он к воротам Летнего сада, с противоположной стороны в ворота вошел давешний номенклатурный вальяжный горожанин; на сей раз был он с девушкой, стройной, хорошенькой, своенравной, светлокосой, и держал ее под ручку; была ли то его дочь, случайная попутчица, объект флирта или секретарша, по манере разговора и обхождению определить было невозможно. «Хотя красуется, — подумал Кайдановский.— Но некоторые красуются и перед почтальоном, это не признак». Девушкина шубка и мужская лохматая шапка плыли сквозь радужный морозный воздух в обрамлении сугробов и заснеженных — по веточке, по веточке, все бело! — дерев и кустов впереди него; как вдруг тревожная нота, словно невидимая, натянутая в воздухе леска либо проволока, остановила студента. Он прислушался. Снежная тишина была ему ответом. Оглядевшись, Кайдановский увидел в поперечной боковой аллее вжавшегося в скамью Вольнова в ледащем черном пальто с поднятым воротником, неотрывно глядящего вслед уходящей блистательной паре. Кайдановскому пришлось подойти совсем близко, чтобы Вольнов его заметил и перевёл взгляд на него.

— Загляделись на своего двойника?

Зрачки Вольнова сузились до размеров булавочной головки, он смотрел на Кайдановского не видя, стуча зубами, лицо белое, губы с голубизной.

— Что с вами, Алексей Иванович, вы больны?

— Долго ждал... засиделся... замерз... он опоздал сегодня... с девушкой...

Вольнова бил озноб.

— Грипп, должно быть, юноша... испанка... с утра нездоровится... держитесь от меня подальше, заразитесь. А я домой пойду, сейчас по льду перейду... реку Фонтанную... и переулочком к дому... напрямки... чтоб крюк не делать...

— По какому льду, Алексей Иванович, там полынья посередь реки. Идемте через ворота, крюк невелик. Вставайте, я тоже в институт, с вами по пути. А от гриппа нам в связи с эпидемией прививку делали, пфыкали в нос чем-то вроде ДУСТа, у меня иммунитет должен быть.

— Сам дойду... оставьте...

— У вас, Алексей Иванович, жар, вы, как пьяная сомнамбула, еще в сугробе уснете, в вытрезвитель увезут, подцепите пневмонию, да и изобьют в участке, несерьезно, не упрямьтесь.

— Ария пьяной сомнамбулы... из оперы Лурье... — сказал Вольнов.

Но кротко поднялся и пошел с Кайдановским, которому пришлось вести его под руку и даже пару раз с ним качнуться за компанию: Вольнова пошатывало.

Студент уложил Алексея Ивановича на его железную казарменную койку. Вольнова трясло, он на тюфячке подпрыгивал, как на батуте, температура поднималась на глазах, волну жара Кайдановский чувствовал натурально. Он поискал, чем бы укрыть Вольнова, навалил на одеяло плед, пальто, пиджак, отыскал аптечку, заварил чаю с сухой малиною и зверобоем, плеснул туда водочки из початой «маленькой». Похоже, Вольнову становилось легче.

— Я давно... хотел... сказать... — то ли он задремывал, то ли бредил, — есть дни, когда туда... вниз... к ней... ходить не надо... опасно... у меня в календаре помечено... посмотрите...

Календаря Кайдановский в комнате не увидел.

«Бредит».

Вольнов засыпал, то шепча, то говоря внятно.

— Хорошо ты со всеми нами... распорядилась... всяк сверчок... свой шесток... на вершину горы... женщина с ледяными глазами... но всего... не рассчитать... могли увидеться...

Внезапно он задал Кайдановскому, собиравшемуся уже уходить, вопрос совершенно нормальным голосом:

— Мы действительно так с ним похожи?

— Очень, — сказал Кайдановский. — Вам лучше, Алексей Иванович?

Тот уже спал, дыша со стоном, мучительно, но словно успокаиваясь с каждой минутой, дыхание становилось ровнее, жар спадал, вцепившиеся в одеяло пальцы разжались.

Уже у двери Кайдановский услышал: «Zusammen...» — и вернулся к койке. Вид у спящего был обычный, только на висках испарина да тени под глазами. Кайдановский ушел, стараясь ступать тише.

День сиял белизной, краткий зимний снежный свет лился из окон, в аудиториях было непривычно светло, а в оконных прямоугольниках плыли пряничные образы подмалеванных сахарной глазурью пейзажей.

Завкафедрой истории КПСС, рыжая, аккуратно и модно одетая шепелявая дама в летах со слегка трясущейся головою, по обыкновению, четко и по развернутому плану излагала очередную тему своей темной умозрительной науки. Кайдановский, время от времени с умным видом на нее поглядывая, писал очередную сказку:

«Такая наличествовала на Галерной, ныне Красная, улице интереснейшая мансардочка: каждый, кто в ней хоть недолго находился, вспоминал все свои бывшие существования. Причем с подробностями.

Табуретка, к примеру, помнила, как шумел ветер в ее ветвях в период древесный, как рыли норы в ней полевые мыши в период почвенный, как хорошо было бегать по полям и лугам в качестве гончей, как жали ей туфли, когда входила она в терем, и так далее. Бывшие калифы на мансардочке встречались с бывшими аистами, а нынешние цветы спорили с клубами табачного дыма о старых войнах и забытых людях. Но нашелся один кот, который помнил только предыдущую свою ипостась, а может, и не предыдущую, но одну: он помнил собственный трактир при тракте, жену-трактирщицу, сидельцев, гужбанов с мороза — и больше ничего. Привела его со двора невеста, хозяйская знаменитая кошечка Мышильда Крысинская. Кошечка кем только не перебывала: и крепостной актрисою, и привидением, и прислышением, и наложницей фараона, летающим ящером и тому подобное, и о каждом периоде биографии могла трепаться часами, блудливая мартовская тварь. А жених ее блистательный, хоть плачь, ни фига не помнил, заколодило его на трактире.

— Ты, может, с крыши падал?

— Не падал.

— У тебя склероз?

— Я молодой, мне три года, я чудо что за кот, какой склероз.

— Тогда вспоминай.

— Может, меня раньше не было?

— А трактир?

— Может, сон приснился?

Мышильда Крысинская была сообразительная кошелка (это их с женихом ласкательные прозвища: кошелка и котомка); к тому же, кроме памяти, мансарда увеличивала и сообразительность; она рассудительно сказала беспамятному жениху:

— Откуда бы ты сейчас взялся, если бы тебя раньше не было? Все были всегда. Раз ты есть, значит, ты бессмертный. Дубоватый ты, котомка, какой.

К вечеру кот освоился на новом месте, стал блудить, залез на шкаф, свалился со шкафа, с ним свалился керамический сосуд, припечатал кота по маковке, но не разбился, а вернул животному биографию в полном объеме, инкарнацию за инкарнацией; обнаружились любопытные детали пребывания на дне морском в роли безымянной рыбы, в остроге в виде ворюги первостатейного, во облацех под видом травестийной ведьмы. Даже рукопись потаенную делали из шкуры овечки, которой кот некогда являлся, так помнил и рукопись, правда, ее потом сожгли как чернокнижное проявление оккультных устремлений.

— Ну вот, — промолвила Мышильда Крысинская, похотливо отставив зад и вдохновенно мурлыча, — говорила я тебе, что ты бессмертный; а ты придуривался».

Подумав, он вычеркнул «похотливо отставив зад»: «Тоже мне, правда жизни, реалист хренов. Ты, говорит, реалист, а я гимназист».

Занятие дышало на ладан, время его истекало. Кайдановский решил проведать Вольнова.