Сказки для сумасшедших - Наталья Галкина

Кайдановский, оставив Мансура наверху, вошел в кубическую усыпальницу Спящей Красавицы; он хотел попробовать открыть дверь изнутри, она должна открываться, думал он, надо только сообразить как. Расставив на полу свечи, множество свечных огарков, он зажег их, черномраморная комната наполнилась пространством, тенями, отсветами; отблескивал магический кристалл гроба хрустального. Кайдановский приблизился, фонарики висели у него на груди, один трофейный, очень яркий. «Где она жила, когда жила? В Венеции? во Флоренции? в Риме? Я знаю слишком мало названий итальянских городов. Палермо, Падуя, Милан. Ее мог видеть Леонардо».

Язычки пламени свечного вострепетали, встрепенулись тени, и тени от ее ресниц тоже, по щекам мазнуло светом, казалось, она собирается открыть очи и вымолвить слово. Дверь открылась, силуэт стоящего на пороге не был силуэтом Мансура; человек на пороге поднял руку, еле слышный щелчок выключателя в мертвой тишине; вспыхнул свет, загорелись мелкие лампочки в настенных бронзовых светильниках, одна из лампочек со слабым хлопком перегорела, Кайдановский вздрогнул, а вошедший Вольнов сказал лампочке:

— Kapútt.

— Alles ist kapútt, — почти автоматически откликнулся Кайдановский.

— Свечи надо задуть.

— А где Мансур?

— Мы с ним немного поговорили, он пошел в свою комнату, в общежитие. Тоже очень понятливый юноша. Я и его живопись помню. Он тонко чувствует цвет. Слегка мрачноватые холсты. Мансур Джалоиров, я правильно произношу?

Кайдановскому хотелось сесть, но не было в усыпальнице ни скамей, ни кресел. Вольнов смотрел на Спящую.

— Знаете, когда я впервые увидел ее? Почти полвека тому назад.

— Цветам ввазах тоже полвека?

— Цветы я этим летом поставил.

— Она действительно под центром Молодежного зала?

Вольнов кивнул.

— Потолок должен был быть стеклянным, вернее, окно в потолке над нею, из стеклянных полупрозрачных кубиков, чтобы свет проходил сюда, а сверху ее не было бы видно; в последний момент архитектор раздумал. А в углах зала такое покрытие применил; и в полуподвальных коридорах, где запасники, есть световые окна на потолках.

— Как вы узнали о ее существовании? ведь в тайне сей экспонат держали?

— Меня привела сюда женщина, в которую был я влюблен, — отвечал Вольнов, чуть улыбнувшись. — Мы говорили о женской красоте, я сказал... впрочем, не все ли равно, кто что сказал? моей возлюбленной, как царице из сказки, захотелось услышать, что нет никого краше ее, услышать в который раз; поскольку въяве и вживе у нее соперниц не было, она решила привести меня к гробу Спящей Царевны, чтобы я их сравнил, изображая зеркальце сказочное, что ли.

— И вы сравнили?

— Да, и с далеко идущими последствиями. Припомнила она мне мой ответ — и не единожды. Иногда мне кажется, соври я, Парис несчастный, в ту минуту — вся жизнь сложилась бы иначе. Но я не мог ей врать, я был ее младше, боготворил ее... и так далее. Моя пассия была чудо как хороша, бес женственности, ледяной бес, сидел в ней; а Спящая... ведь это время, века, взгляды великих возрожденческих мастеров припудрили ей личико; но оно осталось одновременно величавым и простодушным, таких женщин теперь не существует: да, сказал я, прекрасная моя, царица моя, тебя прекрасней нет на свете, а все потому, что эта мертва; время твое вокруг тебя, царица моя, сказал я, юный сентиментальный идиот, и ни одна из дев и жен твоего времени не сравнится с тобой; но ведь эта из дней другой долготы, вокруг нее лишь тени, она единственная, а потому несравненна. Посмотри, как важно и печально она спит; может быть, она видит сны? и нас видит во сне? видит нас суетными и маленькими, с нашими претензиями и романсами, в сиреневом саду жужжание шмеля, а ей-то небось уже и музыка сфер слышалась, и ангелы пели. И так далее, и тому подобное. Я произнес целый монолог. «Вот так-то ты меня любишь?» — сказала моя дама, подняв бровь, голос ледяной, взгляд жесткий, я дрогнул на минуту, да забыл, тут же забыл, а зря.

— Вы расстались?

— Ничуть не бывало. У нас продолжался более чем бурный роман. Просто позже она дважды предала меня.

— Она ушла к другому?

— Полно, молодой человек, ушла к другому, велико ли дело, какое тут предательство, легкомыслие одно. Все было много хуже. Мне кажется, свечи лучше вообще убрать от греха. Выключатель видите?

— Кто вы, Алексей Иванович? — спросил Кайдановский.

— Философский вопрос. Кто мы, в сущности, все, оптом и в розницу? Сапиенс, люденс. Саперы и лудильщики. Я, юноша, покойник, то есть настолько, что Спящая Красавица наша значительно живее меня, поверьте мне на слово; и давайте сию тему закроем. Делаем лишнее, говорим лишнее... Знаете, как излишество в Древней Руси называлось? пианство. Запил, загулял, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Один мой знакомый изречение «Chi va piano, va sano» переводил так: «Кто идет пьяный, тот идет ссаный». Прошу прощения. Пошли отсюда. Если на внутреннюю, к петле дверной, половину сектоpa встать, дверь закрывается: если на внешнюю, ближе к дверной ручке, которой нет, — открывается, и вы выходите. Мне бы не хотелось, чтобы вы экспериментировали с механизмом слишком часто. Вас когда-нибудь Комендант застукает. Что вы шарите по карманам?

— Хочу закурить.

— Перебьетесь. Сначала выйдите из музея. Пожалуй, по мраморной не надо вам идти сейчас. Я вас во двор выведу. Я ведь вхожу в музей со двора, через пожарный запасной. Хотите, заходите ко мне, у меня и покурите, на чашку чая можете рассчитывать.

— Хочу.

В дальнем закутке музея железом обитая маленькая дверца, пожарный выход, вела в подворотню, куда выходила — на противоположной стене находящаяся — и дверь бывшей дворницкой, где в одной из комнат обитал Вольнов. Миновав кухню, по совместительству служившую прихожей, и крошечный коридор, все намытое, начищенное, идеально отдраенная бедность, Кайдановский оказался в небольшом помещении, заставленном вдоль стен книжными полками; в нише между полками стояла железная кровать типа казарменной, а возле нее овальный стол красного дерева с огромной лампой; три бронзовые грации читали бронзовые книги, между делом рассеянно поддерживая большой зеленый абажур. Два стула начала века, рустика под готику, довершали картину. Кайдановского удивило отсутствие фотографий — родителей ли, друзей ли, собственных в молодости, жены, возлюбленной, да мало ли кого еще. На стене между двумя стеллажами висела картина, видимо, тоже начала века, изображавшая мрачный остров, отражающийся в сумрачной вечерней воде; в глубине за деревьями горел странный огонек, — костер ли жег Басаврюк, окно ли светилось? В середине рамы внизу красовалась полуобломанная табличка с именем художника, обломившимся; зато название картины, вполне сохранное, он прочел: «Остров мертвых». Под картиной кнопками были приколоты к стене две репродукции: Вермеер Дельфтский, «Чтица» и «Мальчик» Пинтуриккио. Кайдановский не обнаружил и мелочей, коими обрастают люди за свою жизнь, мелочей, обычно уснащающих комнаты в стиле этой: статуэток, пепельниц, сувениров. Подбор книг отличался своеобразием изрядным, зато все остальное напоминало меблирашку старинного петербургского доходного дома: полы натерты, пыли не видно, один постоялец съехал, другого ждем-с.

Книги на нескольких языках: Гёте, Шиллер, Гейне, Гёльдерлин по-немецки, некий Бельман то ли по-шведски, то ли по-датски, французские Гюго, Ростан, Вийон, Мюссе, Рабле; италийский Петрарка, сонеты Шекспира и «Сон в летнюю ночь» по-английски. «Андрей Белый, «Петербург»», — прочел Кайдановский и обнаружил рядышком еще несколько книг того же автора, не известных ему вовсе: «Крещёный китаец», «Котик Летаев», «Серебряный голубь». Попались ему выпушенные в начале века Кузмин, Вагинов, Хлебников, «Поэтические корни волшебной сказки» Проппа, ранняя работа Лосева с грифом «Не выдавать». Вытащив наудачу тоненькую книжечку, оказавшуюся ранним сборником Пастернака, обнаружил он, к своему величайшему удивлению, автограф: «А. В. от автора на память о томительных петербургских вечерах белее ночей и сиреней». В слове «сиреней» «ей» было зачеркнуто. Он поставил книгу обратно. Вольнов вошел с чайником и двумя стаканами в подстаканниках.

— У вас много книг, они очень интересные.

— Много? Это вторая моя библиотека, первая погибла. Тут и пятой части нет от великолепия былого. Хотя кое-что я по книжным развалам в «Старой книге» отыскал. Например, детские книжки прошлого века французские, «Голубую библиотеку», «Розовую библиотеку», Жюля Верна и Фламмариона — вон те, большие, с золотым обрезом; Брокгауза и Эфрона, старого Даля. Вприкуску пьете или внакладку?

— Лучше вприкуску. Как в поезде.

— В поезде — из-за подстаканников? Любите ездить?

— Обожаю.

— А я терпеть не могу.

— И никогда не путешествовали?

— Приходилось.

— В отпуск приходилось или в командировку?