Найдется добрая душа - Владимир Шорор

Заморосил холодный дождь, солдаты спустились в дзот. Пока они шумно делили на пайки два кирпича хлеба и разливали по котелкам суп, я достал из полевой сумки деревянную ложку, обтер ее полой шинели и хотел приняться за обед, но в дзот вошел Корзун.

— Закрепили? — спросил он с порога.

— Не стали, — ответил я, — и так никуда не денется.

Я сглотнул голодную слюну и зачерпнул ложкой из котелка.

Корзун взглянул на перекос, постоял, прислушиваясь. Только ложки стучали по донцам котелков да громко хлебали солдаты свой жидкий суп.

И вдруг я услышал странное, нарастающее шуршание.

— Сейчас поедет, — глухо сказал мне Корзун. И мгновенно: — Встать! Бегом все из дзота!..

Солдаты ринулись к выходу. Я не успел сделать и шага: заскрипело дерево и, как выстрел, лопнуло бревно. Потолок задвигался, стал оседать, рушиться в черном, пыльном дожде посыпавшейся сверху земли.

Мы вылетели за дверь, пригнувшись, подталкивая друг друга. А за спиной у нас ломалось, грохотало, разваливалось.

Когда мы взбежали на бугор, все было кончено. Насыпанный сверху холм провалился. Снизу, из черноты, бело торчали переломанные бревна, а над провалом вилась, оседая, земляная пыль.

Молча смотрели мы на место, едва не ставшее нашей братской могилой. Корзун тяжело дышал, глаз его дергался. Тимофей Узких бился над цигаркой, пальцы его мелко тряслись. Грунюшкин рукавом утирал слезы, катившиеся сильнее обычного. Нигматуллин кресалом пытался высечь огонь, но искры падали мимо фитиля, а он, не замечая этого, смотрел на провал. Матерился Бондиков. И только Печников жалобно сказал:

— Котелочек с кашей там остался. С кашей котелочек…

Удрученные, голодные, усталые, сидели мы над рухнувшим дзотом. И тихо шуршал дождик в бесприютной, унылой степи, и уходило время, незаметно приближая вечер.

Я смотрел на дальние чужие сопки и вдруг ясно представил, что за ними уже развертываются в боевые порядки японские роты. Мы их встретим огнем. Пулемет, десять винтовок, гранаты. Мы погибнем в этой глухой степи, как те двадцать восемь под Москвой. А их не пропустим. Не пустим!

…Но пустынны сопки, ничто не подает признаков жизни на вражеской стороне. И лежит передо мной обвалившийся дзот. Ногтями я готов разгребать этот обвал. Только бы восстановить. Начнем сейчас же, решаю.

— А чё, товарищ младший лейтенант, отдохнем часика два, да на ужин, в лагерь. Тут уж все одно… — Первым подал голос Жигалин.

— Это точно, товарищ младший лейтенант… Не повезло нам, — вздохнул Тимофей Узких. — Может, и правда, в лагерь? Пока дойдем да соберемся. А?

— Тут неделя-другой с этим штука теперь ишачить надо, — сказал Нигматуллин.

— Конечно, в лагерь, — поддержал Бондиков. — Бугров-то на долю нашу еще много осталось некопаных. Еще хватит до зимы-то.

Поддакивали, соглашаясь с ними, Антюхов, Капустин, Грунюшкин. Даже Печников и тот что-то хмыкнул. И с этими-то людьми мечтал я совершить подвиг? Да они знать не хотят о моих заботах. Отдых у них на уме. Ожесточение охватило меня. А тут еще с выжидательной, показалось, усмешкой посматривал в мою сторону Корзун. Тоже не веришь? Хорошо. Сейчас посмотрите, что будет.

— А ну, встать! — скомандовал я. — Расселись, понимаешь, как… — Я запнулся и выкрикнул с отчаянием: — Как бабы беременные!

Ах, как часто сравнивал нас на курсах с этими бабами наш взводный Клейменычев! И мне всегда было стыдно его слов. Я представлял почему-то свою маму, когда ждали мы появления младшего брата. Представлял ее доброе, незащищенное лицо. Но слова Клейменычева действовали на курсантов, как плетка. И я хлестнул ими своих солдат, не найдя тех верных слов, которые им были необходимы, слов участия и ободрения.

Я, конечно, не понимал, что в эту минуту со мной происходил определенный процесс превращения. Из недавнего студента, жившего в мире книг, лекций, лыжных и волейбольных соревнований, еще толком не знавшего, если сказать откровенно, любви ни одной женщины, из мечтательного, склонного к философствованиям юноши, я превращался во взводного командира. В того самого «ваньку-взводного», не всегда, может, быть, достаточно разумного, но всегда готового к решительным действиям, простуженного, прокуренного, готового хоть в штыковую атаку, хоть с разведку, в десант или к черту на рога. И я почувствовал за собой высшее право сказать этим людям любые слова. Только бы заставить их. Только бы поднялись они.

— Встать!..

И они поднялись, хмурые, озлобленные, усталые, понимая одно: надо подчиниться.

— Эх, гадство, подохнешь тут в этой яме, — выдохнул Бондиков.

— Не болтайте своим языком, Бондиков. Капустин! Примите воинский вид. Разобрать инструмент! Быстро!

Подстегнутые моей командой, Бондиков и Капустин пошли с лопатами к провалу. И я уже ощутил некую, пусть небольшую, победу над ними. Но тут же увидел, как осуждающе смотрят на меня Антюхов и Нигматуллин. Увидел насмешливо-презрительный взгляд Тимофея Узких. И просящие о сострадании голубые глаза Грунюшкина. А рядом — растерянное личико Печникова.

Все они против меня. Что им сказать? Как убедить? Отчаяние стало овладевать мной.

7

В это время на дороге из лагеря показался человек. Кто-то шел к нам хорошим пехотным шагом. Я посмотрел в бинокль — комиссар. Увеличительные стекла приблизили его крупное лицо с двумя резкими складками вдоль щек. Он не запыхался, хотя был грузноват, и шел в своем кожаном реглане с красными звездами на рукавах и двумя шпалами в петлицах. Шел веселый, видно, дела на рубеже обстояли хорошо.

Солдаты стали подтягивать ремни, отряхиваться, поправлять пилотки.

Я сбежал с бугра комиссару навстречу. Шаг, два, три — строевым, руку под козырек, это умел я делать лихо. Но вдруг спазма сжала мне горло, я не мог вымолвить ни слова. Овладев собой, произнес:

— Товарищ батальонный комиссар! Произошло ЧП. Дзот номер пятьдесят семь обвалился. Пострадавших нет… — И замолчал, готовый ко всему.

Гнев мелькнул в глазах комиссара, но он сдержался, спросил строго:

— Что думаешь делать? Решение принял?

Я молчал. Чего стоит мое решение, если солдаты не могут его выполнить.

— Ладно, — сказал комиссар, — давай сперва на людей и на все хозяйство посмотрим. А почему, думаешь, случился обвал?

Я рассказал о скобах, о Корзуне, о Левке.

— Опять этот Лузгин?

Почему «опять», я не понял. Но почувствовал: теперь уж Левке несдобровать. И торопливо добавил — главная вина, конечно, моя. Я строил, я ведомость подписывал.

— Он, значит, и ведомость успел подсунуть? Та-ак. А с выводами не торопись. Разберемся. И ты в людях учись разбираться. Сколько тебе — девятнадцать? Уже двадцать!.. Пора понимать, кто такой Корзун и что такое Лузгин.

Комиссар поздоровался с солдатами, всматриваясь в каждого. Потом обошел вокруг того, что еще недавно было почти готовой огневой точкой, присел на бревно.

— Подвигайтесь ближе, — позвал нас.

— Политинформация будет? — ехидно спросил Бондиков.

Комиссар не ответил, достал большой кожаный кисет.

— Сначала покурим, товарищи. Давно небось настоящий табачок не пробовали?

К нему потянулись, оживились, заулыбались.

— Это совсем другой компот, — сказал Бондиков.

Брали табак деликатно, на одну цигарку, а комиссар поощрял:

— Не стесняйся, ребята, закуривай!

Это был ароматный, легкий табак. Сладковатый дым его, после дерущего горло самосада, в который подмешивали для экономии и толченую крапиву, и даже хлебные крошки и бог весть что, — сладковатый дым его обволакивал нас и приятно кружил голову.

Я ждал, что решит комиссар. А он поднялся, неторопливо снял кожаный реглан, взял лопату.

— Ну, орлы, к ночи сделаем? — и поплевал в широкие ладони.

Мы растерялись… Понимает ли он, что говорит? Тут дней на десять работы…

— Отступать нам некуда, как в Сталинграде. Некуда. Забайкалье за нами. Сибирь за нами… — Он показал рукой на запад, на дальние синие сопки. — Сделаем?..

Никто не тронулся с места. Но лица солдат стали сосредоточенно-напряженными.

— Да кто его знает… — сказал Тимофей Узких. — Попробуем, однако, — поднял с земли ломик и встал рядом с комиссаром.

Тишина.

— Эх, где мои семнадцать лет? — воскликнул лысеющий Антюхов, сбросил рывком шинель, схватил канат, двинулся к торчащим из провала бревнам.

— Айда, одни татарин в две ширенга становись! — скомандовал Нигматуллин и с топориком полез помогать Антюхову.

Нет, этого я не мог предвидеть. Поднялись и Жигалин, и Грунюшкин, и Печников, и все остальные. И сначала медленно, а потом быстрее полетела, замелькала, распыляясь в воздухе, выброшенная из провала земля.

Только Бондиков сидел на жухлой траве, спокойно докуривал цигарку. Я посмотрел на него с ненавистью. И увидел в ответ укоризненный взгляд.