Н. В. Гоголь и Россия. Два века легенды - Леонид Крупчанов

Анализируя поэму, Гоголь определяет пять принципиальных, значимых позиций. Во-первых, «Одиссея» окажет воздействие на писателей, внеся ясность в их умы и, подобно лоцману, выведя их к свету простоты, спокойствия и уравновешенности. Во-вторых, поэма подействует на развитие эстетического вкуса и освежит критику, которая ныне запуталась и несет, как говорит Гоголь, всевозможную «дичь». В-третьих, «Одиссея» своим стилем русской речи будет содействовать очищению русского языка, который, по мнению Гоголя, не достиг своей «полноты» не только у Жуковского, но даже у Пушкина и Крылова, превосходивших Жуковского «точностью выражения». В-четвертых, поэма Гомера окажет воздействие на ученых и науку, обогатив их наглядными сведениями из жизни древнего мира, включая его нравы и быт. Наконец, пятое, – «Одиссея» воздействует на «дух» современного русского общества, болезненного, ропщущего, неудовлетворенного, своими идеями спокойствия и «величавой патриархальности». Гоголь противопоставляет красоту и стройность древнего мира, с его несложной техникой, современному «мелкому», «лоскутному» «неряшеству» так называемого «европейского совершенства». Таким образом, взгляды Пушкина и раннего Гоголя на литературу Древнего мира мало чем различаются: они возводят к ней возникновение европейских литературных традиций. К переводу «Илиады» Гнедичем Пушкин относится несколько скептически, усматривая в нем стилистическую односторонность; у Гоголя замечаний по переводу Гнедича нет. Ко времени выхода в свет «Одиссеи» в переводе Жуковского Пушкина уже не было в живых, хотя он мог быть знаком с фрагментами перевода. Для Гоголя же гомеровская «Одиссея» в переводе Жуковского явилась символом литературного совершенства, энциклопедией мудрости, позволившей ему изложить обновленную систему своего миросозерцания на завершающем этапе жизни и творчества. При этом обласканный поначалу своими великими современниками Пушкиным и Белинским, уверовавший в свое пророческое предназначение, Гоголь декларировал свои идеи в качестве святых предначертаний для всего человечества.

б. Русская литература XVIII века в творчестве А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя

А. С. Пушкин

Русская культура и литература XVIII века непосредственно предшествовала и влияла на становление творчества обоих писателей; можно сказать, что и Пушкин, и Гоголь выросли из этой литературы и воспитались на ней. Для Пушкина буквально домашним атрибутом явилось творчество Г. Р. Державина и Н. М. Карамзина. Кумир лицейских поэтов, Державин, присутствовавший на выпускном экзамене в Лицее, со слезами на глазах встретил стихи Пушкина: «в гроб сходя, благословил», заметил сам Пушкин. Наряду с И. А. Крыловым, Державин, по мнению Пушкина, лучший, еще недостаточно понятый и оцененный русский поэт, хотя лишь на четверть – «золотой», а на три четверти-«свинцовый». Ода «К Фелице» ставится им в один ряд с «Вельможей», ода «Бог» – с одой «На смерть князя Мещерского», ода Зубову – только что открыта. Державина он «ставит» выше Ж. Б. Руссо. «Окончательное мнение» о Державине Пушкин дает, «перечтя», по его словам, все творчество поэта, в письме к А. А. Дельвигу в июне 1825 года. Державин, по мнению Пушкина, не только не знал правил стихосложения и духа русского языка, но и самой русской грамоты». А потому его стих так режет ухо знатоков поэзии. Ни гармонии, ни слога нет в его стихах, похожих на чудачество. В этом отношении он «ниже» Ломоносова. Но в его поэзии Пушкин находит «мысли, картины и движения истинно поэтические» и сравнивает его стихи «с дурным вольным переводом» «чудесного подлинника». Потому-то перевод Державина изумил Европу, а для России сохранится лишь несколько его од. Остальное следует сжечь, добавляет Пушкин. Позднее Пушкин вспоминает о лицейском выпускном экзамене 1815 года, о поведении и реакции Державина на стихи лицеистов и на пушкинские «Воспоминания в Царском селе», восторженно встреченные Державиным. Кроме того, Пушкин описывает эпизод, напоминающий анекдот, где Державин усмиряет толпу крестьян, готовых примкнуть к Пугачеву. Пушкин часто цитирует Державина, иногда – шутя. В письме Вяземскому в марте 1823 года из Кишинева, жалуясь на грязь, пишет: «Отечества и грязь сладка нам и приятна» (у Державина «и дым отечества на сладок и приятен»). В отрывках их своих «Воспоминаний» Пушкин говорит о своем шестилетнем знакомстве с семьей Карамзиных. По-видимому, это годы с 1815 по 1820-ый, то есть с конца лицейского периода до Южной ссылки. Пушкин пересказывает здесь эпизод, в котором Карамзин резко реагирует на упрек в том, что рабство он предпочитает свободе. Видимо, с этим связано «отстранение» Карамзиным от себя Пушкина, о чем последний с горечью и обидой вспоминает уже после смерти Карамзина в своем письме Вяземскому от 10 июля 1826 года. В дальнейшим, на протяжении более чем пяти лет, систематически, настойчиво, можно сказать, предупредительно, хотя и заочно, Пушкин стремится к реабилитации, пытаясь в какой-то степени объяснить неприемлемые для него черты мировоззрения Карамзина, в том числе его монархизм. Однако в конечном счете оба остаются при своих мнениях: Карамзин не может простить Пушкину упрек в предпочтении рабства свободе, Пушкин едва ли мог забыть обвинение его в клеветничестве. Но при этом Пушкин не мог, конечно, игнорировать объективное значение Карамзина-писателя, историка, наконец человека. Он был высокого мнения о Карамзине-писателе, историке, журналисте. Уже в наброске своего раннего письма летом 1819 года Н. И. Кривцову в Лондон он вспоминает «о вечерах у Тургеневых и Карамзиных». В письме Н. И. Гнедичу из Кишиневской ссылки в марте 1821 года Пушкин пишет: «С нетерпением ожидаю девятого тома «Русской истории». Что делает Николай Михайлович? Здоровы ли он, жена и дети? Этого почтенного семейства ужасно недостает моему сердцу». Через месяц в письме А. И. Тургеневу Пушкин вновь мечтает хотя бы в течение двух недель побывать в «пакостном Петербурге». «Без Карамзиных, без Вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе…», – добавляет он. Летом 1825 года, уже из Михайловской ссылки, он пишет П. А. Вяземскому: «… Читаю только Карамзина да летописи, Что за чудо эти два последние тома Карамзина! Какая жизнь!» Призывая писателей учиться, Пушкин ссылается при этом на «высокий пример Карамзина». Первое место отдает Пушкин Карамзину-прозаику, отмечая в то же время его приоритет в литературно-предпринимательской деятельности. В ноябре 1824 года в письме к брату Льву он просит его обратиться именно к Карамзину с просьбой посодействовать о возвращении его из Михайловской ссылки. В отрывках из своих «Воспоминаний» Пушкин защищает карамзинскую «Историю…» от обывательской, злопыхательской, как правило, невежественной, порой псевдопатриотической критики. Пушкин упоминает имена светских и журнальных критиков и недоброжелателей Карамзина: М. Т. Каченовского, Н. М. Муравьева, М. Ф. Орлова, Е. И. Голенищева, П. А. Ширинского-Шихматова, П. И. Голенищева-Кутузова. Называя светские суждения «глупыми», Пушкин не находит людей, способных изучить великое творение Карамзина адекватно. Он считает подвигом создание истории России, труда, которому Карамзин отдал двенадцать лет своей жизни. Это труд честный, опирающийся на источники, а не на фантазии и гипотезы. В 1835 году известный археограф и журналист П. М. Строев издал двухтомный указатель («Ключ») к «Истории государства российского». В четвертом томе «Современника» за 1836 год Пушкин поместил одобрительную информацию о выходе указателя, рассматривая его как дополнение к работе Карамзина, необходимое каждому читателю, не желающему остаться «верхоглядом» в истории. Во втором номере «Современника» за 1836 год Пушкин упомянул о неизданном труде Карамзина (заметка «О древней и новой России»), а затем написал краткое примечание к нему, где выразил свое удовлетворение тем, что может представить читателям хотя бы отрывок «из драгоценной рукописи» Карамзина. Цензура не пропустила отрывки, а «Примечание» было опубликовано уже после смерти Пушкина в пятом номере «Современника» за 1837 год. Во второй книге журнала «Современник» (1836 г.) Пушкин под названием «Российская академия» поместил информацию о заседании Академии 18 января 1836 года, где было прочтена статья президента «Нечто о Карамзине». В статье передается смелый, откровенный разговор Карамзина с царем в 1811-м году в Твери, где Карамзин читал августейшей семье отрывки из «Истории государства российского». Тогда по окончании чтения Карамзин отметил независтливую, скромную реакцию государя на рассказ о подвигах своих предшественников. Император благосклонно отнесся и к мыслям Карамзина «О древней и новой России», с которыми был ознакомлен после чтения глав из «Истории государства Российского». Пушкин как бы намекает на то, что заметки «О древней и новой России» были апробированы прежним императором, и цензуре нет оснований отклонять их теперь, в 1836-м году. Как видно, поддержка Карамзина имела у Пушкина принципиальный, стабильный характер убежденного в своей правоте человека. Семья Карамзиных – постоянно в памяти Пушкина. Где бы он ни был и к кому бы из друзей ни писал в Петербург, он неизменно осведомлялся о здоровье Николая Михайловича и передавал персональные поклоны каждому члену семейства. В письме А. А. Дельвигу в июне 1825 года он спрашивает: «Видел ли ты Николая Михайловича? Идет ли вперед «История»? Где он остановится? Не на избрании ли Романовых? Неблагодарные! Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать! А я, грамотный потомок их, что я? Где я…» Отношение Пушкина к Карамзиным, заботливое, трепетное, видимо, омрачалось в его сознании предшествовавшей размолвкой. Он буквально страдает. Осенью 1824 года он почти умоляет в своем письме Жуковского восстановить дружеские отношения. «Введи меня в семейство Карамзиных, – пишет он, – скажи им, что я для них тот же. Обними из них кого можно: прочим – всю мою душу». Он пишет о Карамзиных в каждом из писем Жуковскому, Вяземскому, своему брату и сестре. Вспоминая свои встречи у Карамзиных, он «пишет в конце 1824 года брату Льву и сестре Ольге по поводу «Истории…» Карамзина: «Библия для христианина то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие «Истории…» Карамзина. При мне он ее и переменил».