Егор. Биографический роман. Книжка для смышленых людей от десяти до шестнадцати лет - Мариэтта Чудакова

Тут многие советские читатели могли вспомнить неплохую, хотя и очень советскую песню на слова известного в 20-е и 30-е годы XX века «комсомольского поэта» (так их тогда называли):

Взвейтесь кострами, синие ночи,Мы – пионеры, дети рабочих!Близится эра светлых годов,Клич пионеров – всегда будь готов!

И вот теперь несчастный, гадко обозванный Иваном, Рюхин едет на рассвете домой из загородной больницы – на том же грузовике, на котором вез Ивана. И мучается мыслью о том, что «никогда слава не придет к тому; кто сочиняет дурные стихи».

В этом неожиданном порыве честности перед самим собой Рюхин задает себе вопрос: «Отчего они дурны?» И честно себе же отвечает: «Не верю я ни во что из того, что пишу!» То есть то, в чем и обвинял его негодяй Иван, когда у него сорвало тормоза. Получается, обвинял справедливо…

И тут-то у Рюхина, можно сказать, начинается настоящий припадок зависти.

«Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что он давно уже в Москве и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар».

Это – знаменитый памятник Пушкину, созданный скульптором Опекушиным. Когда Булгаков писал свой роман, памятник стоял еще в начале Тверского бульвара – то есть на том месте, где и был поставлен в 1881 году (деньги на него собирала вся Россия). На открытии выступали Достоевский и Тургенев. А потом Бог знает зачем памятник перетащили на другую сторону Тверской, где вы его и видите сегодня. И, уверена, кладете при случае цветы.

Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости… – Тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека. – Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю… Что-нибудь особенное есть в этих словах: “Буря мглою…”? Не понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся. – Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…»

Вот до чего может дойти человек, не обуздывающий свои темные чувства! До зависти к Пушкину!

От таких темных чувств, повторим, был очень и очень далек Егор Гайдар. И в шестилетнем возрасте в незабываемом городе Гавана, и в более поздние годы.

Но вот героям некоторых книжек он в свои шесть, а также, не скроем, и в девять лет точно завидовал.

Егорка очень, ну очень, просто ужас до чего хотел, например, чтобы следы серого мустанга на покрытой росой траве были и для него четкими строками книги…

И еще он хотел быть похожим на некоторых героев книг Аркадия Гайдара.

18. Еще об Аркадии Гайдаре

Дома никто не принуждал его читать эти книги. Никто не говорил: «Что ж ты не читаешь – это твой дедушка написал!» Он любил книжки обоих дедушек без понуканий, сам по себе.

Это ведь очень хорошие книги. Во-первых, интересные. Во-вторых, там есть с кого брать пример. Егорка не сомневался к тому же, что все до одного герои этих книг существовали на самом деле. А некоторые даже явно были похожи на его отца.

…Когда Егорка давно уже стал Егором Тимуровичем, он так написал о своем деде Аркадии Гайдаре (тот родился в 1904 году):

«Сыну школьного учителя из Арзамаса было 13 лет, когда развалился царский режим в России и наступило жестокое и смутное время.

В разодранной надвое России логика жизни, происхождение толкнули его на сторону красных. Он крепко поверил в то, что коммунистическая идея – светлое будущее человечества. В 14 лет он ушел воевать, в 14 лет был впервые ранен. Через шесть лет, тяжело больной, контуженный, в чине командира полка уволен из Красной Армии».

Какое бы будущее не выбирал себе Егорка – это ранняя взрослость родного деда не могла не воздействовать на его жизнь. Она и подталкивала впоследствии – и тоже рано на чей-то взгляд! – к серьезным поступкам.

«Звучит очень романтично – в 17 лет командовал полком. Но при этом надо понимать, что такое гражданская война, какая страшная судьба, какая огромная тяжесть за всем этим стоит, сколько убитых тобой или по твоему приказу – пусть даже во имя дела, которое тебе кажется правым, – твоих же соотечественников. Отец вспоминал, что дед всегда отказывался рассказывать что-либо о гражданской войне» (Е. Гайдар, 1996).

Это очень важные и точно найденные слова. Как рассказывать про то, как ты убивал своих? И не только в бою, но взятых в плен, безоружных…

Сегодня в России многие вполне взрослые люди уже не понимают, что Гражданская, то есть братоубийственная война – прежде всего страшная трагедия. У человека вменяемого (невменяемых тоже всегда и везде достаточно) не могли не наступить рано или поздно отрезвление и ужас от всего того, что он делал (и не мог не делать, вот в чем суть!) на такой войне. Хоть и был на стороне тех, кто, как они сами думали, сражался за правое дело и в конце концов победил.

Именно после победы воспоминание обо всем этом становится трудным делом. Даже если человек до поры до времени и не сознает, что победители принесли горе своему народу.

«Пожалуй, больше всего из его книг люблю “Школу”. А когда совсем недавно впервые посетил его родной Арзамас, понял и полюбил еще больше» (Е. Гайдар, 1996).

Большая, в немалой степени автобиографическая, повесть Аркадия Гайдара «Школа» (1930) начинается так: «Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах, огороженных ветхими заборами…»

Книга отвечала рано проявившемуся научному складу Егоркиного ума – в ней логически последовательно (что нимало не мешает художественности) выстроена вся история прихода Бориса Горикова к большевикам. Прототипом же Горикова, повторим, во многом послужил сам автор повести – Голиков, он же Гайдар, он же Егоркин дед.

Уже в этой книжке показана и непереносимость для нормального человеческого сознания убийства людей своей же страны, и стремление подавить в себе эту непереносимость – ради идеи:

«Я увидел захваченного гайдамака, позади него трех товарищей и Чубука.

“Куда это они идут?” – подумал я, оглядывая хмурого растрепанного пленника.

– Стой! – скомандовал Чубук, и все остановились.

Взглянув на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда

привели пленного; с трудом отдирая ноги, побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за ствол березы.

Позади коротко и деловито прозвучал залп.

– Мальчик, – сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком легкого сожаления, – если ты думаешь, что война – это вроде игры или прогулки по красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый – это есть белый, и нет между нами и ними никакой средней линии. Они нас стреляют – и мы их жалеть не будем!

Я поднял на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твердо:

– Я не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам шел воевать… – тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: – за светлое царство социализма».

В повести был поразительный, юной талантливой рукой написанный конец. Конец этот тоже автобиографичен – автор повести сам получил тяжелое ранение в 16 лет.

«Навстречу пулеметам и батареям, под картечью, по колено в снегу двинулся наш рассыпанный и окровавленный отряд для последнего, решающего удара. В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила мне в правый бок.

Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег. “Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит. Раз не убит – значит, выживу”.

Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди.

“Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня”.

…Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. “А что, если санитары не придут, и я умру?” – подумал я, закрывая глаза.

Большая черная галка села на грязный снег и мелкими шажками зачастила к куче лошадиного навоза, валявшегося неподалеку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула голову, искоса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь.

Галки не боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь, рядом.

Голова слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась…»

Аркадий Гайдар не раз описывал ощущения тяжелораненого героя-мальчика. Это – ив «Судьбе барабанщика» тоже:

«Но, даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы».