Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Владимир Борисович Айзенштадт

он узнает, что его наконец-то… перевели в гвардию! «Но кто сказал вам, что я хочу продолжать военную службу?.. Желаю… по болезни служить музам, отслужа царю на поле брани». Только в апреле вышла, наконец, отставка – без давно обещанного ордена, без повышения класса по «Табели о рангах» – коллежским асессором: «Неудачи по службе, – отреагировал Батюшков, – это мое. Слава Богу, что отставлен».

В мае 1818 года он пишет Вяземскому: «Море лечит все болезни, – говорит Эврипид; вылечит ли меня – сомневаюсь. Как бы то ни было, намерен провести шесть месяцев в Тавриде». 10 июля он прибыл в Одессу, купается ежедневно, собирается начать принимать грязи… Вспомнил и о своей должности почетного библиотекаря: поехал изучать древности Ольвии, античные развалины. В письмах Оленину и гр. Румянцеву рекомендует коллекцию греческих древностей, составленную одним одесским собирателем. «Всем надоел здесь медалями и вопросами об Ольвии», – пишет он Гнедичу.

Казалось, свершилось то, к чему он стремился. Но как только хоть несколько стабилизируется его жизнь, как только более или менее начинают просматриваться ее перспективы, судьба снова резко меняет ее. Еще до отъезда на юг он обратился с письмом непосредственно к государю, выразив желание быть полезным Отечеству по линии Министерства иностранных дел в Италии, «которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом». И вот:

Указ Государственной Коллегии иностранных дел.

Коллежского асессора Батюшкова… уволенного за раною от военной службы с определением к статским делам, всемилостивейше жалуя в надворные советники, повелеваем причислить в ведомство Государственной Коллегии иностранных дел и поместить сверх штата при миссии нашей в Неаполе…

На подлинном подписано Собственною Его императорского величества рукою тако: Александр.

Каменный Остров. Июля 16-го 1818 года.

Контрассигновал статс-секретарь граф Нессельроде.

19 ноября 1818 года, во втором часу, перед обедом, из Петербурга в Царское Село выехала большая компания. В. А. Жуковский сообщал об этом И. И. Дмитриеву: «Мы простились всем „Арзамасом“ с нашим Ахиллом-Батюшковым, который теперь… в каком-нибудь уголку северной Италии увидится с весною».

В декабре он в Вене, в феврале 1819-го – уже в Риме, к концу того же месяца – в Неаполе, на должности сверхштатного канцеляриста дипломатической миссии. И тут нашла коса на камень, точь-в-точь, как вскоре у Пушкина с Воронцовым. Посланник России в Неаполе, граф Штакельберг, человек, даже по словам министра иностранных дел графа Нессельроде, «нрава, преисполненного странностей и гордыни», заявил Батюшкову, что тот «не имеет права рассуждать». Батюшков вспылил…

«Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь», – пишет он Жуковскому 1 августа 1819 года. Это – последнее из дошедших до нас дружеских писем поэта. Еще в июле, словно предчувствуя что-то, П. А. Вяземский писал из Варшавы А. И. Тургеневу: «Уверен, что он скучает». Батюшков не просто скучал – его охватила тоска, безотрадная и безысходная…

Раньше, находясь за границей с армией, он был все же среди своих. Сейчас свои, соотечественники – редкие единицы, например художники. Еще по дороге в Неаполь, в Риме, Батюшков подсказал находившемуся в это время там великому князю Михаилу Павловичу идею заказать молодым русским художникам-пенсионерам Академии художеств живописные работы. И вот что вскоре написал родителям из Рима Сильвестр Щедрин: «На обратном пути великого князя из Неаполя он призвал к себе и встретил сими словами: „Поезжайте в Неаполь и сделайте два вида водяными красками; Батюшкову поручено вам оные показать“… Сверх того, Батюшков прислал мне сказать, что он у себя приготовил мне комнату».

Оленин как президент Академии художеств, провожая Батюшкова в Италию, просил его информировать, как обстоят дела у пенсионеров Академии. Батюшков написал Оленину о бедственном положении, в котором находились в Италии российские художники-пенсионеры. Заказ великого князя Михаила Павловича, заказ самого Батюшкова были для них единичной удачей. Вскоре после его письма в положении художников кое-что все-таки изменилось и помимо единичных частных заказов.

Но эти отдельные контакты не заменяли общества, общения. И Батюшков усиленно занимается литературой, увлекся Байроном, начал даже переводить. «Я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя», – сообщает он в Россию. (Эти «Записки» до нас не дошли.) И упорно лечится – пользуется теплыми минеральными водами.

В декабре 1820 года, уставший от одиночества, служебных неприятностей и болезней, он запросился в Рим, а весной 1821 года – в отставку, но вместо отставки получил повышение жалования. В мае он самовольно покидает Рим и отправляется в Германию, на минеральные воды Теплица. Батюшков лечится, лечится упорно, фанатично, принимая по две ванны семьдесят дней сряду, в то время как другие больные опасались «удара» даже после первой же ванны. Он бежит от болезни:

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома громыханье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

Он боится болезни, мысль о ней преследует его всю жизнь. 4 ноября он встречается под Дрезденом с Жуковским. Жуковский записывает: «С Батюшковым в Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писаного. Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось… Тасс; Брут; описание Неаполя – перечень „раздранного“». И вписанное им в альбом Жуковского:

Жуковский, время все проглотит,

Тебя, меня и славы дым,

Но то, что в сердце мы храним,

В реке забвенья не потопит!

Нет смерти сердцу, нет ее!

Доколь оно для блага дышит!..

Батюшков словно поднимал перчатку, упавшую с руки Г. Р. Державина, написавшего на грифельной доске последнее свое стихотворение – последние свои слова:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы!

Тургенев – Вяземскому, 7 февраля 1822 года: «Вчера Жуковский возвратился, видел Батюшкова в Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все истребил».

Доктор Антон Дитрих, лечивший Батюшкова в тридцатые годы, считал, что кроме наследственности, о которой Батюшков знал и проявления которой опасался, были и причины особенностей душевного склада поэта: «воображение брало решительный перевес над рассудком».

А 14 марта 1822 года, после дрезденской зимы, Батюшков неожиданно объявился в Петербурге. Хотя глагол «объявился» здесь неуместен –