Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

В первый же вечер музыканты образовали две компании, отправлявшиеся на ночные гулянки по отдельности друг от друга. Первая компания состояла из кумовьев-корнетов и их приятеля тромбона. В компании Бельо Сандалио оказались Бес с Барабаном, Жан Матурана, как стали называть тарелочника, горнист Тирсо Агилар и Канделарио Перес, престарелый барабанщик.

Эральдино Лумбрера, второй трубач, не присоединился ни к одной. После репетиции он убирал трубу в футляр и, блудливо подмигнув, сообщал, что в одном тут веселом доме его ждет не дождется любвеобильная кобылка.

Толстяк в синем стеклярусном галстуке, непрерывно похвалявшийся своими способностями, очень скоро стал поперек горла всем остальным. И недолюбливали его все сильнее. Особенно их выводило из себя то, как этот хлыщ прикрывал платком руку, играя на трубе. Чтобы никакой начинающий сопляк, пояснял он серьезно, не подсмотрел движения пальцев и не вздумал подражать его стилю.

— Больно нос задирает эта шушера, — сказал Жан Матурана в первый вечер, когда они отправились по кабакам.

— Сдается мне, про джаз-банд — все брехня, — заметил старый барабанщик.

В вечер того первого загула Бес с Барабаном недолго оставался с ними. Двумя долгими глотками он осушил бутылку пива, зажав ее в кольцо из двух последних оставшихся пальцев, и простился, потому что ему нужно было к супруге, а то она дома одна и на сносях, третий на подходе. «Первые двое и трех дней не прожили», — смущенно проговорил он. Он надеялся, что Пресвятая Дева защитит третьего и надолго дарует ему жизнь и здоровье.

Жан Матурана, не в пример Бесу с Барабаном, выпил в ту ночь все, что плохо лежало. Как всегда бойкий на язык, тарелочник рассказал, что в один из последних приездов в Пампа-Уньон загремел в клоповник и там понял, за что капитана карабинеров кличут Говномешателем. К утру чуть все кишки не выблевал. Двое легавых держали его силой, а капитан вливал ему в глотку смесь конского навоза с водой.

— Он, поганец, поит этой отравой всех, кого загребает за пьянку, — закончил тарелочник. — Говорит, самый верный опохмел.

Жана Матурану, самого веселого и смешливого в оркестре, отличали не только глубокие оспины, словно стиравшие черты лица, но и жесткие черные космы, а также невероятная лопоухость. В ту ночь, на самом интересном месте, он ни с того ни с сего принялся рыдать, поминая «сисястенькую продавщицу», дожидавшуюся его на прииске Пинто. Потом, громко икая и рыгая, стал колотить по столу и орать во весь голос:

— Меня звать Баклажаном и точка!

После каждого выкрика он вызывающе оглядывал толпу и заплетающимся языком добавлял:

— А кому не нравится, тот засранец пусть огнем горит!

Горнист Тирсо Агилар, вытаращив глаза от удивления, всю ночь только и делал, что пялился, как завороженный, на развратно извивавшихся и изъяснявшихся «таких милых и дружелюбных» барышень и, покоренный их льстивым вниманием, сорил деньгами, что твой шейх, угощая выпивкой и дорогими сигаретами каждую улыбнувшуюся ему шлюшку. В упоении он признался коллегам, что впервые попал в «малопристойный дом», и все воззрились на него с недоверием, один лишь старый барабанщик пожал плечами и сказал, что и мертвецы кирпичами срут, и не такое бывает.

После четырех лет бездетного брака жена Тирсо Агилара взяла ноги в руки и бросила его ради лагерного сторожа. Тому разрыву едва минуло три недели. Не в силах больше выносить пересуды кумушек и насмешливые взгляды соседей — «так в довершение всего голубки еще и поселились на той же улице, через четыре дома от меня», — Тирсо Агилар воспользовался объявлением о наборе в оркестр, чтобы попросить расчет и сняться с места, прихватив только горн и чемоданчик с бельем. Раньше он никогда не играл в оркестре и не поднимался на сцену. Хоть на прииске Анита он и упражнялся в игре каждый вечер после работы, публика вызывала в нем панический ужас. Даже на весенних гуляниях он ни разу не отважился выступить. Недавно, словно по наитию, он сшил концертный костюм — «с пиджачком, с блестками, все как надо» — и поклялся себе выйти на сцену, как только представится случай.

Что касается старого барабанщика, то про него в ту ночь стало известно, что его заплесневелые зубы и резкий табачный смрад происходят не от курения, а от кое-чего похуже: он брал сигарету, разворачивал, высыпал табак на ладонь, отправлял в рот и медленно пережевывал, как листья коки. За вечер ветеран съел полпачки «Фарос». Он не только сыпал старинными поговорками и пословицами, небрежно, иногда вовсе не к месту, уснащая ими речь, но и принимался под воздействием выпивки откровенничать и даже рассказал о некоторых бравых подвигах своих славных солдатских деньков. Оказалось, что он даже побалагурить не дурак, хотя сам никогда не смеется. Он, к примеру, напугал горниста, не сводившего глаз с проституток, сказав ему, чтобы не перестарался, а то такие бабы не любят, когда на них вылупится какой-то хиляк, как на новые ворота. «С этой лимитой построже надо, на…», — поучал он его.

Бельо Сандалио же в ту первую ночь как-то хандрил. Он сидел, поставив локти на стойку, и почти не участвовал в веселой беседе. Из головы не шла Дама за Фортепиано. Он не верит в переселение душ, но, если так и не вспомнит, где и при каких обстоятельствах раньше видел эту цыпочку, придется допустить безумную мысль, что они встречались в одной из предыдущих жизней. В каком-то треклятом месте в какое-то треклятое время он с ней виделся — в этом он так же уверен, как в том, что он лучший трубач в мире. Вдруг ему в голову пришла забавная мысль, он улыбнулся: а что, если ее красота, достойная полотен эпохи Возрождения, просто напоминает ему эротические открытки года этак 1900-го, которые он покупал в Икике на стоявших в порту кораблях в целях юношеского рукоблудия?

На следующий день после их встречи в Радикальном клубе Бельо Сандалио поджидал свою Даму за Фортепиано после вечернего сеанса. Но, как только он подошел и собирался заговорить, она побледнела, как ангел, распахнув изумленные ресницы, выдохнула: «Ради Бога, сеньор, мы в общественном месте». И кинулась от него прочь по улице.

Второй вечер ожидания прошел впустую. Дама за Фортепиано не пришла, а таперствовал лощеного вида субчик, одетый, как гробовщик. Позже от Йемо Пона он узнал, что это маэстро Хакалито, его предполагаемый начальник. В той же беседе Йемо Пон упомянул, что сеньориту зовут Голондрина дель Росарио, и Бельо Сандалио пришел в восторг. Он долго смаковал и пробовал на зуб звучное, как заклинание, имя. Наводящими вопросами он выяснил у парнишки, — который хвастал дружбой с сеньоритой, — где и с кем она живет. На следующий день невозможно элегантный Бельо Сандалио с трубой под мышкой долго прохаживался перед «Брадобрейной мастерской ‘Рабочий’». Его дама не показывалась, и он решился зайти.

Сидя на стуле с выбитой на сиденье звездой, пока усатый цирюльник вел долгие разговоры со своими завсегдатаями, Бельо Сандалио не сводил глаз с двери, ведущей в коридор. Время от времени ему казалось, что он различает поверх настырного запаха стриженых волос легкий фиалковый аромат его Дамы за Фортепиано.

Когда подошла его очередь устраиваться в кресле, Сиксто Пастор Альсамора попросил его трубу и отставил на дубовый буфет. «А то волосы поналезут», — сказал он. И тут же, дезинфицируя инструменты, самым веселым тоном осведомился, не входит ли он часом в «Литр-банд», пояснив, что так успели прозвать в городе пресловутый оркестр для встречи диктатора. Среди уньонцев уже пробежал слух, что музыканты ох как это дело уважают и никогда не играют без припрятанной литрушки. «Вот бы вы легавому Ибаньесу не сыграли, а срыгали по пьяной лавочке», — схохмил цирюльник. А потом посерьезнел, пригладил пышные встопорщенные усы и принялся честить легавого Ибеньеса за последние его выдумки — тот в последнее время только и знал, что гоняться за пидарасами. И самая подлость-то в чем: он так избавляется от рабочих вожаков, выдает их за голубых. Есть после этого на блядском нашем свете справедливость, дружище? Под стрекот умелых ножниц он продолжал обличительную речь против режима: в тюрьмах полным-полно честных граждан, а сколько их сослано на далекие пустынные острова, и только лишь потому, что в минуту отчаяния они осмелились заикнуться о своем недовольстве и их жалобы достигли ушей наводнивших страну стукачей, которые сдали их с потрохами карательным органам. Стукачей из самых распоследних отбросов общества, всплывших на поверхность при нынешней гнилой власти. Ублюдков, каждому из которых он без колебаний перерезал бы глотку одним ударом лезвия, попадись они ему.

Пока цирюльник, красный от гнева, бранился и достригал его, Бельо Сандалио весь обратился в слух, подстерегая любой звук, который указал бы ему на присутствие в доме сеньориты Голондрины дель Росарио: ноту фортепиано, хруст шелка, одинокий крылатый вздох. В конце речи цирюльник огорошил его вопросом, а какова его позиция насчет стукачей, и он смог наскоро сообразить лишь одно: