Борис Годунов - Юрий Иванович Федоров

он и ходил к святым иконам жизнь для него вымолить. Многажды тогда я видел его — и днём, и в ночь. Он и святой водой младенца своего поил. — Стрелец крутнул головой и добавил: — Видел я, как он дитя к груди прижимал. Лик его зрел в ту минуту — вот так, как твой, — стрелец показал на сидящего напротив Дубка, — и вот что скажу: тот, кто так сердцем скорбел за своё дитя, и чужое не обидит. Нет, не обидит… Слепцом надо быть вовсё, чтобы такое не увидеть. Слепцом.

Помолчали.

— А ещё и о другом подумайте, — сказал Арсений, — почему Нагие царских людей в Угличе побили, когда зарезался царевич? Дьяка Битяговского и других с ним? Дьяка-то помните? Мужик был справный. На вора не похож. На убийство не пошёл бы. Не верю. Так его Нагие тюк по башке. А зачем? Аль не ясно? Всех побить и концы в воду — такого разве на Москве не было? Старая это намётка.

Стрельцы жарко дышали. С окон из скоблёного пузыря потекло слезами морозное узорочье.

— А пожары на Москве о ту пору кто устроил? — выскочил Игнашка Дубок. — Лёвка-банщик с товарищами. Мы их имали. Я сам слышал, как винились зажигальщики, что научены Афанасием Нагим. Смуту Нагие хотели поднять, чтобы бедой всенародной покрыть грехи.

Арсений переждал, пока выкричится Игнашка, и сказал, как припечатал:

— Дознание в Угличе по распоряжению Думы вёл боярин Василий Шуйский. А он ведомо, какой друг Борису Фёдоровичу.

— Да уж, дружки… Серёжку боярин Василий для Бориса из ушка вытянет…

Стрельцы засмеялись.

— Вот то-то я и говорю, — продолжил Арсений, когда стрельцы успокоились. — Ежели бы Борисов коготок в Угличе был — боярин Шуйский правителя с головой втянул бы и утопил беспременно.

— Это верно, — согласился старый стрелец с серым лицом и потянулся за четвертью. — Утопил бы, — повторил, — с дорогой душой.

— А Василий показал, что царевич сам на нож налетел в падучей, — сказал Арсений.

Ему подвинули стакан.

— Ладно, — примирительно начал стрелец с серьгой в ухе, — говори, что надумал. Лаяться нам ни к чему.

— Патриарх, — продолжил Арсений, — народ к Новодевичьему зовёт просить Бориса на царство. Думаю, это нам по сердцу должно быть. Служивый люд Борис всегда отмечал. Не было случая, чтобы стрельцам в его правление с жалованьем задержка выходила или в чём другом притеснение.

— А что, пойдём, — заторопился Игнашка, по молодости не давая себе труда задуматься, — пойдём, небось нас не остановят.

Стрельцы постарше склонились над стаканами. Хоть и бодрила водка, а ведомо было — не о сладких бубликах пошла речь. Задумаешься.

— А как романовские людишки, Шуйских молодцы посмотрят? — спросил один. — На Москве сейчас людно. Бояре натащили народу.

— Вот их-то и унять надо, ежели кто мешать будет народу к Новодевичьему идти, — ответил Арсений.

— Придержать малость, — хохотнул Игнашка, вновь по молодости выскакивая наперёд.

— А народ точно пойдёт, — сказал Степан Данилыч и непочатую четверть выставил на стол. — Давай, ребята, — заторопил, — разливай.

…Стрельцы сомневались не напрасно. На Москве последние дни случалось немало странного.

Мороз, к счастью, отпустил, и вновь на торжищах затоптался многочисленный люд. А знамо, где тесно от народа, там и разговоры. В Москве же об одном говорили: кто сядет на царство? Об этом и на торжищах шла речь. Шатался народ. Всяк кричал своё. Но приметили: как шумнёт какой мужик, Борису-де Фёдоровичу быть на царстве, того мужика бьют неведомые люди. И бьют без жалости. Так-то в толпе прищучат и молча пойдут работать кулаками. Да ещё хорошо, ежели кулаками, а то и нож шёл в ход. Распадётся толпа, а на снегу лежит человек, хватает ртом воздух. Под ним красная лужа. Готов, отпрыгал своё.

Письма подмётные обнаруживались в лавках и в рядах. Письма пугающие.

А то и так было на Пожаре. Собрался народ, закричали: «Хотим Бориса Фёдоровича!» Из проулка вылетели сани и погнали на толпу. В санях люди в сушёных овечьих личинах, и кто такие — не разобрать. Многих подавили, побили чеканами. За санями бросились мужики, но лошади унесли неведомых забавников.

Однако стрельцов на Москве никто не трогал — видать, боялись злить. Однажды в сумерках стрельцы остановили саночки с молодцами у одной из застав, а те им и скажи:

— Мы вас не трогаем, стрельцы, и вы нас не троньте. А то как бы худа не было.

Стрельцы зашумели. Кто-то поднял бердыш. Но молодцы отъехали. Издали крикнули:

— Знайте, за кого голос поднимать, а то как бы не пожалеть!

И другое крикнули:

— Петух огненный по слободкам полыхнёт, погреетесь! — и засвистели по-разбойничьи.

Стрельцы заробели. А оно заробеешь. По такой лютой зиме, с ветрами, с морозом, пустить петуха — Москве придётся жарко.

И всё больше и больше стаскивали на двор к Земскому приказу то там, то тут найденные мёртвые тела.

Дьяк глянет, скажет:

— Опоек.

А какой опоек? У опойка лицо должно быть синим[19], а тут синевы нет и в помине. Видно, пришибли человека. Народ разбирался, что к чему.

Эх, время, время лихое…

В переулочках, меж изб, зарывшихся в снег, гулял ветерок, мел белую порошу. «Надую, надую, — кричал, — веселье!» Только и скажешь на то: бе-е-да, бе-е-да… А жить-то хотелось каждому.

За столом у Арсения кое-кто опустил голову. Задумался. Но как ни думай, а получалось всё то ж: надо кричать на царство Бориса. Знали: у бояр не будет ладу, а в смуте упадёт Москва.

8

Правитель меж тем не уходил из Новодевичьего. Как сел в монашескую келию, так и сидел сиднем.

Мрачный стоял монастырь: заснеженные стены, вороньё на крестах, у ворот ни души. Тяжёлыми шапками набивался снег меж смотровых зубцов, нависал грозно. Того и гляди, ахнет вниз, пришибёт путника, поспешавшего на обмерзшей лошадёнке к переезду через Москву-реку.

Спешит, спешит путник, но бросит вожжи, выдернет руку из тёплой овчинной варежки, торопливо перекрестится на высокие кресты, и дальше. А то задержит взгляд на тёмных монастырских оконцах, забранных решётками. Решётки крепки, толщиной в руку, и мысль войдёт в путника: «Нелегко, наверное, на мир смотреть день за днём через такое кружево».

Но правитель свои кремлёвские палаты забросил вовсе. Указы писались от имени царицы-инокини. Землёй же русской правил патриарх. Однако знал Иов, что долго так быть не может. На Руси уже пошли неустройства, неповиновения и беспорядки. В Смоленске, Пскове, в иных городах воеводы не слушались ни друг друга, ни боярской Думы. Злобствовали, местничались, обижали народ. Да и в самой столице стало сумно. Торжища позападали — подвоз был плох. По лесам шалили тати,