Критический эксперимент - Юрий Ижевчанин

За дверью было ужасное зрелище. Все было залито кровью. Шлюк выпил бутылку шнапса почти без закуски и вскрыл себе вены, а затем начал жечь на свече свои бумаги. Сейчас он был без сознания и тихонько хрипел. Кровь шла медленно, так что шанс спасти его был.

Я увидел маленькие кусочки письма Канта и поврежденную, залитую кровью, но уцелевшую рукопись. Я туго перевязал Шлюку руку выше раны и велел срочно нести его к личному врачу губернатора. Сам я помчался к губернатору и рассказал ему все, стараясь не особенно сгущать краски. Он похвалил меня за старание и за оперативность, но сильно помрачнел. Я взял с него слово пока что ничего сгоряча не предпринимать против <<ученейших мужей>>. Шлюка он посоветовал поместить не в больницу, а в ту самую лучшую камеру, в которой сидел я. Там за ним и лучше присмотрят, и накормят как следует, и вещи целы будут. А формально он это заслужил как преступник, покушавшийся на самоубийство.

Так я и сделал. Ночью я не захотел ни с кем делить постель и вообще быть в одной комнате, закрылся на ключ и всю ночь видел кошмары. Под конец появился какой-то тип в католической сутане, подпоясанный веревкой. Я понял, что это инквизитор. Он произнес по-латыни: <<Дьявол лжет, даже говоря истину.>>

Развязываются узлы

На следующее утро я первым делом помчался проведать Шлюка. Он был совершенно бледным, но уже в сознании.

-- Ну что, заманили в ловушку, а теперь в тюрьму посадили! И ты, и Кант, оказывается, одного поля ягоды!

-- Помолчал бы! Ты — преступник перед Богом, покусившийся на собственную жизнь. Ты — преступник по законам Российской империи, как покушавшийся на самоубийство. По этим законам тебе грозит церковное покаяние. А в камере за тобой просто легче всего присмотреть, чтобы ты опять что-нибудь с собой не сотворил. Книгу ты уничтожить не успел, я ее спас. А вот письмо ты сжечь успел.

-- Ну и что теперь?

-- Пока что сиди и отдыхай. Кормить тебя будут хорошо, и врач будет за тобой присматривать. А я уж думаю, что сделать.

-- Знаю я, как Вы думаете! Кто надо мной смеялся во время ученого собрания?

-- Молчи, дурак! Смеялся я над тупостью и глупостью этих ученых мужей, которые вели себя как стадо толстокожих и безмозглых быков, увидевших красную тряпку!

Несколько дней я решил поразмыслить, что же делать. На Шлюка губернатору было, честно сказать, наплевать, но спустить такое отношение к России он просто не мог. Но события теперь мне начали подыгрывать.

На четвертый день после высокоученого собрания на улице я услышал крики мальчишек, продающих новый памфлет <<Об аварском языке в королевстве Арелат, или как ученый муж варваром заделался.>>

Я купил себе экземпляр листка, просмотрел его и купил еще несколько. Быстро прочитав, я помчался к Егору и губернатору. В лучшем стиле грубой и ругательной немецкой публицистики, дожившей со времен Лютера до времен Гитлера, там описывалось, как у просвещенного короля Франции варвары-авары отняли королевство Арелат, пользуясь тем, что он был занят войной с императором и с Англией. В его главном городе Монт-Рояль воссел аварский бек, который всячески задабривал жителей нового королевства, но все у него получалось не так, как надо. Когда у бека не выходило по-доброму, появлялся палач с бичом и милостивый бек присуждал несогласного всего к пяти ударам бича, а уж палач мог и убить последним ударом, и оставить калекой, и просто выпороть, в зависимости от тайных указаний.

В городе был знаменитый университет, и аварский каган велел, чтобы в нем теперь преподавали не по-латыни и по-французски, а по-аварски. Ученое сообщество воспротивилось, но нашелся некий магистр Шувуазье, коий написал целый трактат, что аварский подходит для науки лучше, чем латинский и греческий. Сам он написал трактат не по-аварски, а по-латыни, но на такой варварской и неправильной латыни, что всем было видно его непроходимое невежество. И теперь милостивый бек составляет список, кого бы из профессоров наказать пятью ударами бича, а магистра собирался сделать ректором университета, но тот от радости перепился и в белой горячке попал в тюрьму.

Я узнал лапу наглого приват-доцента, хотя подписи, конечно же, не было. Вот это был документик! Эти профессора окончательно обнаглели, ведь теперь у меня были все доказательства правоты моего отчета (хотя, конечно же, губернатор и так верил).

Обсуждение в тесном кругу (губернатор и его две руки) началось с получасового молчания. Я представил письменный отчет о заседании и листок с памфлетом. Его внимательно изучали и издавали лишь отрывочные фразы типа: <<Обнаглели, немчура!>>, <<Здесь кнутом не поможешь, надо что-то позаковыристее>>.

И вдруг у губернатора просияло лицо.

-- Есть информация, которую я не хотел раньше рассказывать даже вам, потому что я уже донес государю и государыне-матери, и получил от них совет замять дело полностью. Фридрих, конечно же, мечтает о том, чтобы вернуть Пруссию, но ссориться из-за этого с Россией никогда не будет. Он мастер загребать жар чужими руками. Известно, что он тайно сносился с покойным ныне (слава Богу!) Петром Федоровичем, и тот обещал Фридриху в случае, если ему помогут вернуться на престол, отдать за это Пруссию. Фридрих стал осыпать золотом местных дворян и вообще важных людей, да и в Петербурге кое-кого из крупных шишек и многих из гвардии. Они создали тайное общество для того, чтобы выкрасть Петра Федоровича и возвести его на престол, дескать, принадлежащий ему по праву. Но теперь деньги Фридриха пропали, а вот те, кто мечтают вновь попасть под его крылышко и считают Россию варварской, остались.

Губернатор налил себе рюмку вина, выпил и продолжил.

-- Есть и еще одна тонкость. Я получил личное письмо от государыни, коя просила побеспокоиться, дабы наш университет стал по мере возможности лучшим в Европе, поскольку это покажет, насколько Россия печется о просвещении и науках: не только там, где их не было, но и там, где они были издревле. На деньги она не поскупится.

-- Василий Иванович, и чем же это относится к данному делу? — спросил я, не выдержав.

-- Я подумал обо всем в целом. Нынешняя государыня столь же милостива, как и покойная матушка, да и указ о вольности дворянства теперь не дает мне даже кнутом наказать этих дурней. Но есть возможность все это обратить на пользу России. Если они считают русских варварами, пусть посмотрят, с какими варварами нам приходится иметь дело и помогут нести свет образования в необъятные просторы империи. У нас есть громадная и богатейшая земля — Сибирь. Я считаю, что нам нужно воспользоваться случаем. Мы можем полностью обновить профессорский состав университета, поскольку под все это я смело запрошу прекраснейшее жалованье и постройку роскошных казенных квартир для европейских профессоров. Более того, государыня согласна, если дело пойдет, открыть здесь Прусскую академию наук как отделение Российской. А я ей предложу старых профессоров послать в хороший сибирский город, например, в Иркутск, и создать там университет и Сибирское отделение академии наук для исследования и просвещения Сибири.

Мы просто закричали от восторга. Генерал достал три большие рюмки и бутылку старого вина.

-- Завтра же, Антон, составляй письмо государыне и проект положения о Прусской и Сибирской академиях наук. На ожидаемые расходы не скупись, но и не раздувай сверх меры. Работы много, но на все про все даю три дня. А потом сам тщательно просмотрю вместе с тобой все это. Это будет, видимо, моим прощальным подарком России и Пруссии. Я уже устал, и думаю подать в отставку.

Три дня я работал по двадцать часов в сутки, а потом уже из последних сил переписывал две трети написанного по указаниям генерала. Генерал сам повез проект и отчет о происшедшем в Питер. Знали о том, что он везет, лишь четыре человека, и слухов по городу не пошло.

Пока генерала не было, у меня был почти что отпуск. Я рассказал Гретхен о Шлюке и о высокоученом сборище, она возмутилась, поскольку уже сама убедилась, насколько русские (во всяком случае, высшие классы) просвещенные и любезные люди, и теперь ее уже коробило тупое самомнение на самом деле невежественных и грубых немецких обывателей. Шлюку мы теперь посылали лучшие кушанья с нашего стола, Гретхен навестила его в темнице, он был наслышан о ней, ожидал увидеть нечто вульгарное, но она его просто очаровала. Он вошел в экстаз, и начал говорить поэтические глупости типа: <<В моем отчаянии в мою темницу ко мне слетела эллинска богиня.>> Гретхен нежно расхохоталась и тихонько поцеловала его, после чего взяла с него клятву больше не покушаться ни на свою жизнь, ни на свою книгу, но пока что вести себя так, как будто он полностью раздавлен решением университета. Мы справили ему новый костюм, и он поехал к себе в Мемель.

А тут появился наш старый знакомец фон Шорен (теперь уже майор барон фон Шорен). Он приехал в отпуск для поправки после ранения. На груди у него был новенький орден, на боку висела золотая сабля за храбрость, рескриптом императора и императрицы ему вернули баронское достоинство, которого его род был лишен прусскими королями в наказание за непокорность.