Месть женщины среднего возраста - Элизабет Бушан

В полдевятого я позвонила Ви, хотя помнила, что сегодня суббота и в это время ее лучше не трогать. Ви и Мазарин были моими самыми старыми подругами: мы втроем вместе ходили в университет.

– Ви, это Роуз. Извини, что звоню в такой час, но мне нужно с кем-нибудь поговорить.

– О, Роуз! Господи! Сто лет от тебя ничего не слышно. Да, конечно. Что стряслось?

– Натан меня бросил. Ушел к моей ассистентке.

На заднем плане раздались крики семилетней Аннабели пятилетнего Марка. Голос Ви поднялся до потрясенного визга:

– Ты шутишь. Когда?

– Вчера вечером. – Наш разговор сопровождался детским воем, и Ви приказала отпрыскам сидеть тихо: мамочка уже идет. – Извини, Ви, я в неподходящее время…

– Послушай, – сказала она. – Я сейчас не могу разговаривать. Нас с Люком ждет такси, дети капризничают. Позвоню как только смогу.

Разговор отобрал у меня последние силы, и я натянула на голову простыню. Если уж мне предстоит страдать – в данный момент в этом не было сомнений, и наверняка это продлится долго, – то вполне можно мучиться по полной программе, предавшись великой, царственной боли.

Но мысли, словно крошечные лодочки с белыми парусами, в неразберихе скользили в моей голове. Надо оставить записку для молочника. Счет за газ просрочен. И срок действия загранпаспорта заканчивается. Нужно позвонить детям – но мне не хотелось, чтобы они стали свидетелями землетрясения, разрушившего брак их родителей. Это дети должны обращаться к родителям за помощью и советом, а не наоборот.

Я представила, как они подумают: «Бедная мама, он ушел от нее к женщине помоложе».

И начала рыдать как безумная, пронзаемая конвульсиями с головы до ног, и не прекращала до тех пор, пока от истощения меня не начало тошнить. В конце концов я добралась до ванной, облокотилась о раковину и пустила воду. В последний раз зубной пастой пользовался Натан. Он, как всегда, не завинтил колпачок.

Двигаясь неуверенно и дрожа, словно после тяжелой болезни, я опустилась в воду. Я лежала и бессмысленно смотрела на полочку над головой: масло для ванны; жидкость для полоскания рта; большой рулон бумажных полотенец; запасной кусок мыла – обычный набор.

Я посмотрела на свое тело. Что я ожидала увидеть? Бронзовое сияние нимфы из фонтана, чьи формы оставались нетронутыми, не помеченными временем? Беременности не украсили моего тела – его растягивали, резали, зашивали. Оно вынашивало детей, баюкало их, а когда наступало время, мягко отталкивало их от себя. Это тело научилось быть бесконечно занятым и хвататься за любую возможность передышки, беречь минуты тишины в душной, переполненной бесчисленными требованиями семейной жизни. Разве могло все это не отразиться на моем теле?

«Для этого женщины и существуют на земле, – у Ианты было свое мнение на этот счет. – Больше нечего говорить, нравится тебе это или нет, Роуз. – Я вспомнила, что она в тот момент как раз снимала коричневую восковую кожицу с вареного окорока. – Если делать то, что правильно, никогда не ошибешься. – Взяв нож, мама надрезала жир, ставший прозрачным после варки, и начинила его гвоздикой, выкладывая орнамент в форме бриллианта. – Воспитание детей и сохранение семейного очага вознаграждается по-своему».

Моя кожа начала морщиться. «Мама похожа на чернослив, мама похожа на чернослив…» Так говорила Поппи, которая любила забираться в горячую ванну с пеной, служившую мне убежищем. Худенькие ручки и ножки цеплялись за края, переливая воду, и ко мне прижималась мокрая, костлявая маленькая фигурка. Иногда появлялся Сэм и спрашивал: «Можно войти?» И мое купание заканчивалась свалкой мокрых тел и хохотом. За исключением тех дней, когда я уставала и огрызалась на детей.

Я надела старые джинсы и свитер и заметила, что руки у меня дрожат. Прекрати, Роуз, упрекнула я себя. Ты должна думать. Ты должна быть сильной. Я спустилась вниз раздвинуть шторы, написать записку молочнику, начать повседневные дела на сегодня, завтра, послезавтра и все последующие дни.

Потом я вышла в сад. За зиму крыша сарая одряхлела и дала течь – хотя я подозревала, что всему виной белки. Внутри после вчерашнего дождя накопилась грязная лужица. Я достала вилы и секатор и отнесла их к кусту сирени. Сирень – жадное растение, садовый алкоголик: оно поглощает из почвы всю влагу до капли. Но я все ей прощала, потому что аромат сирени и тяжелые, эротичные соцветия доставляли мне огромное удовольствие. Однако на участке земли под кустом сирени за жизнь других растений приходилось бороться, как бы часто я ни опускалась на колени, копая и пропалывая.

Чтобы решить проблему, нужно было прорезать дождевой тоннель в ветвях куста, пока не проявилась новая поросль и крошечные зародыши бутонов: тогда бы я не смогла их срезать.

С мертвым деревом легко справиться: один щелчок секатором здесь, другой – там, и сухие, ломкие ветки падают. Но прошлогодняя поросль оказалась сильной, сочной, маслянистой от предчувствия весны. Дерево сопротивлялось моему вторжению и не понимало, зачем ему дождевой тоннель. Я сражалась с ним около получаса, секатор глубоко вгрызался в мясистую плоть, оставляя шрамы, которые будут плакать вместе с дождем.

Короче говоря, для нормального завершения работы мне нужен был Натан со стремянкой. Чувство равновесия всегда меня подводило, и муж не позволял мне становиться на стремянку. «Ты мне нужна живой, – говорил он. Как я без тебя справлюсь?»

Я снова начала плакать.

Я схватила вилы и воткнула их в землю. В лучшие дни копание меня успокаивало, в худшие – усугубляло усталость. Мне было все равно. Это простое действие, которое я выполняла столько раз, должно помочь: у меня появится доказательство того, что энергия продолжает течь вопреки преградам, и копание и прополка будут всегда нужны. Даже если жена больше не нужна мужу.

Хотя я добавляла мульчу, земля по-прежнему оставалась упрямой и капризной, застревая на зубцах. Рукоятка выскользнула у меня из рук. Я снова подняла вилы и погрузила их в сухую комковатую глину. На этот раз зубцы наткнулись на сплетение корней и больше не поддавались.

– Давай же, черт возьми, – процедила я, пожалуйста. – Но все было бесполезно: вилы застряли. Я вытерла лицо тыльной стороной ладони.

В голове раздался щелчок. И почти сразу мое видение изменилось на малейшую долю, однако то, что я увидела, было шире, крупнее, всеобъемлюще. Я словно разрезала корочку пирога и обнаружила, что под ней – гнилое мясо. Словно всмотрелась в свою картину с розами и увидела не только взъерошенные лепестки и нежно-зеленые чашечки, но и язву, выеденную червоточину, жгущую бутон.

Как я могла не заметить гниение белоснежной розы? Или мокриц и проволочников, змеящихся по маленькому клочку земли, который я только что вскрыла. И россыпь камней, осколки оранжевого пластика и колечко от жестяной банки. И среди этих подземных жителей и захватчиков вились цепкие, вездесущие корни вьюнка.