Письма с мельницы - Альфонс Доде

Вот вам, сударыня, легенда о человеке с золотым мозгом.

Несмотря на то, что легенда эта похожа на сказку, она правдива от начала до конца… Есть на свете несчастные люди, обреченные жить за счет своего мозга и платить за все в жизни чистым золотом, своей плотью и кровью. Для них это каждодневные муки. А потом, когда они устанут страдать…

Поэт Мистраль

В прошлое воскресенье, проснувшись, я подумал, что очнулся на улице Фобур-Монмартр. Шел дождь, небо хмурилось, мельница приуныла. Я испугался перспективы провести дома этот холодный дождливый день, и мне захотелось отогреться около Фредерика Мистраля, большого позта, который живет в трех милях от моих сосен, в своей родной деревушке Майян.

Задумано — сделано. Дубинку из миртового дерева, томик Монтеня, пальто — и в путь!

В поле — ни души… Наш прекрасный католический Прованс по воскресным дням дает земле отдохнуть… Дома только собаки, фермы на запоре… Время от времени попадется навстречу возок с натянутым мокрым брезентом, старуха, накрытая с головой плащом цвета сухих листьев, мул в праздничной сбруе с красными помпонами и серебряными бубенцами, в плетеной попоне, голубой с белым, впряженный в тряскую двуколку, на которой едет в церковь семья фермера, а там, сквозь туман, виднеются канал и лодка, в лодке стоит рыбак и закидывает сеть…

В такой день невозможно читать дорогой. Дождь льет как из ведра, а северный ветер полными пригоршнями бросает его в лицо… Я проделал весь путь не передохнув и наконец после трех часов ходьбы увидел впереди кипарисовую рощу, в которой деревня Майян укрылась от ветра.

На улицах никого; весь народ у обедни. Когда я проходил мимо церкви, серпент[26] гудел, а сквозь цветные стекла мерцали свечи.

Поэт живет на краю деревни, в последнем доме с левой руки, при дороге в Сен-Реми, в одноэтажном домике с палисадником… Я тихонько вошел… Никого! Дверь в гостиную прикрыта, но слышно, что за дверью кто-то ходит и громко разговаривает… И шаги и голос мне хорошо знакомы… В большом волнении я остановился на минуту в выбеленном коридорчике, взявшись за ручку двери. Сердце усиленно бьется. Он там. Он работает… Может, обождать, пока он кончит строфу?.. Была не была, войду!

Эх, парижане! Когда майянский поэт приехал показать Париж своей Мирейле,[27] когда вы увидели его у себя в гостиных, когда вы увидели этого чоткоса[28] в городском костюме, в стоячем воротничке, в цилиндре, который так же стеснял его, как и его слава, вы поверили, что это и есть Мистраль…Нет, это был не он. На свете есть только один Мистраль, тот самый Мистраль, которого я застал в прошлое воскресенье у него в деревне, — Мистраль в фетровом берете набекрень, без жилета, в куртке, в красном каталонском поясе, обмотанном вокруг талии. Мистраль с горящими глазами, с румянцем вдохновения на щеках, гордый Мистраль, улыбающийся доброй улыбкой, изящный, как греческий пастух, Мистраль, шагающий большими шагами, засунув руки в карманы и сочиняя стихи…

— Это ты! — воскликнул Мистраль, бросаясь мне на шею. — Молодец, что пришел!.. Как раз сегодня у нас в Майяне праздник. Оркестр из Авиньона, быки, крестный ход, фарандола, чудо как хорошо… Мать сейчас вернется из церкви, позавтракаем, а потом — ух!.. Пойдем полюбуемся, как пляшут красивые девушки…

Пока он говорил, я с умилением смотрел на маленькую гостиную со светлыми обоями, которую я так давно не видел и где провел уже столько хороших часов. Ничто не изменилось. Все тот же желтый диван шашками, два соломенных кресла, на камине безрукая Венера и Венера Арльская, портрет поэта, сделанный Эбером,[29] его фотография (снимался он у Этьена Каржа[30]), а в углу, у окошка, письменный стол-скромный столик письмоводителя, заваленный старыми книгами и словарями… На столе я увидел открытую толстую тетрадь… Это был «Каландаль» — новая позма Фредерика Мистраля, которая должна выйти в конце года, на рождество. Мистраль работает над зтой поэмой семь лет, вот уже полгода, как он написал последнюю строчку, и все-таки он никак не может расстаться с ней. Понимаете? То надо отшлифовать строфу, то найти более звучную рифму… Что из того, что Мистраль пишет по-провансальски? Он так отделывает свой стих, словно весь мир будет читать его на этом языке и будет ему признателен за его усердие честного труженика… О славный поэт! К Мистралю можно применить слова Монтеня: «Вспомните того человека, который на вопрос, ради чего он так усердствует, коль скоро его искусство не может стать достоянием многих, ответил: «С меня довольно немногих. С меня довольно одного. С меня довольно ни одного».

Я держал тетрадь с «Каландалем» и в волнении листал ее… Вдруг под окном раздались звуки тамбурина, и Мистраль сразу бросился к шкафу, достал стаканы, бутылки, выдвинул стол на середину комнаты и открыл дверь музыкантам, успев сказать мне:

— Не смейся… Это утренняя серенада в мою честь… Я ведь член муниципального совета.

Комната полна народа. Тамбурины положены на стулья, старое знамя стоит в углу, всех потчуют вином. Опорожнив несколько бутылок за здоровье г-на Фредерика, степенно потолковав о празднике, погадав, какая будет в этом году фарандола, не хуже ли прошлогодней, хороши ли будут на арене быки, музыканты удалились почтить серенадами прочих членов совета. В эту минуту пришла мать Мистраля.

В мгновение ока стол накрыт: чудесная белоснежная скатерть и два прибора. Я знаю обычаи этого дома; я знаю, что, когда у Мистраля гости, мать за стол не садится… Старушка говорит на своем провансальском наречии и беседовать с французами стесняется… Да и на кухне без нее не обойтись.

Господи! Ну и поел же я в то утро! Кусок жареной козлятины, сыр, как его готовят здесь, в горах, вино, инжир, мускатный виноград… Все это обильно полито добрым папским шатонефом, у которого в бокалах такой красивый розовый оттенок!..

Когда подали десерт, я пошел за поэмой и положил ее на стол перед Мистралем.

— Мы ведь собирались погулять, — улыбаясь, сказал Мистраль.

— Нет-нет!.. «Каландаля», «Каландаля»!

Мистраль покорился и, отбивая такт рукой, звучным, мелодичным голосом начал читать первую песнь:

Поведал я преданье скорбное — о деве, от любви безумной, теперь, с господнего благословенья, хочу воспеть я юношу простого — из Кассиса, анчоусов ловца…

На дворе звонили к вечерней службе, на площади пускали ракеты, по улицам все время гуляли флейты и тамбурины. Камаргские быки, которых вели на бега, ревели.

А я, положив локти на стол, со слезами на глазах слушал историю бедного провансальского рыбака.

Каландаль был простым рыбаком; любовь превратила его в героя..! Чтобы завоевать сердце своей милой — красавицы Эстреллы, он совершает такие чудеса, что двенадцать подвигов Геракла меркнут перед его подвигами.

Однажды, решив во что бы то ни стало разбогатеть, он смастерил гигантские рыболовные снасти и выловил всю рыбу из моря. В другой раз он расправился с грозным разбойником из Олиульского ущелья графом Севераном и загнал его в самое логово, к его головорезам и наложницам… Ну и молодец же этот скромный Каландаль! Как-то на Сент-Боме он встретил две компании подмастерьев, пришедших разрешить свой спор в драке на могиле мастера Жака, провансальца, который срубил сруб для храма царя Соломона, вот как! Каландаль бросается в самую свалку и действует на подмастерьев силой убеждения…

Сверхчеловеческие подвиги!.. Наверху, на неприступных Люрских скалах, рос кедровый лес, где ни разу не ступала нога дровосека. Каландаль идет туда. Он живет там один целый месяц. Целый месяц слышен стук его топора; топор звенит, врезаясь в стволы деревьев. Лес стонет; одно за другим валятся старые деревья-великаны и катятся в пропасть, и когда Каландаль спустился в долину, на горе не осталось ни одного кедра…

В конце концов за такие подвиги ловец анчоусов вознагражден любовью Эстреллы, а жители Кассиса выбирают его судьей. Вот и вся история Каландаля… Но дело не в Каландале. Важно то, что в поэме все время видишь Прованс — Прованс приморский, Прованс горный, его историю, обычаи, предания, природу, его народ, простодушный и свободолюбивый, обретший, раньше чем исчезнуть, своего великого поэта… А теперь проводите железные дороги, ставьте телеграфные столбы, изгоняйте из школ провансальский язык! Прованс будет жить из века в век в «Мирейле» и в «Каландале».

— Довольно с нас поэзии! — сказал Мистраль и закрыл тетрадь. — Пойдем поглядим на праздник.

Мы вышли. Вся деревня высыпала на улицу. Сильный северный ветер очистил небо, и солнце весело блестело на красных крышах, омытых дождем. Мы пришли как раз вовремя и застали конец крестного хода. В течение часа бесконечной вереницей тянулись кающиеся в покаянных рясах, в белых, синих и серых, монахини под покрывалами, розовые хоругви с золотыми цветами, большие деревянные святые с облезлой позолотой, которых двое несли на плечах, фарфоровые мученицы, размалеванные, словно идолы, с большими букетами в руках, ризы, ковчежцы с мощами, балдахины зеленого бархата, распятие, увитое белыми шелковыми лентами, — все это колыхалось на ветру в блеске свечей и солнца, под пение молитв и трезвон колоколов.