Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Марк Ферро

«Антимюнхенец», как и Поль Рейно, де Голль единственный из политических деятелей поддерживал концепцию «механизированной армии». Он также еще до объявления войны ратовал за наступательную политику, утверждая, что линия Мажино, ставшая для режима чуть ли не объектом культа, самим своим существованием запирает Францию в четырех стенах и лишает ее возможности прийти на помощь союзникам, которых может проглотить Германия.

Повторим — Германия, поскольку именно она являлась главным врагом для этого человека правых убеждений, в первую очередь — военного, который, в отличие от Черчилля, не указывал на специфику гитлеровского режима и не говорил, что германский нацизм представляет угрозу цивилизации.

Тем не менее, желая победить этого главного врага, де Голль — националист, порой даже монархист — ценил всех, кто разделял его взгляд на необходимость иметь механизированные войска, и правых, и левых, и Жоржа Манделя, и Леона Блюма. Последнего, правда, с оговоркой, что его недоверие к профессиональной армии, необходимой для управления механизированными войсками, вытекает из идеологии левых, которые всегда, еще со времен Буланже, подозревали военных в том, что те хотят прибрать армию к рукам и участвовать в политике.

Через несколько дней после поражения де Голль рассказывал в письме генералу Катру: «Оказавшись в правительстве в последние дни боев, я увидел, какую искусную работу проделал враг в окружении наших руководителей, да и в их собственном сознании. Я ни секунды не сомневался, что падение нашего общего друга Рейно и приход к власти несчастного старого маршала [Петена] означает капитуляцию. Что касается меня, то я, не признав капитуляции, отправился в Лондон, с тем чтобы уже оттуда воссоздавать сражающуюся Францию»{78}.

Разумеется, это послание не подлежало огласке. Оно не в состоянии выразить всю силу патриотизма, вдохновлявшего деятельность де Голля, с тех пор как он побывал в немецком плену во время Первой мировой войны. Вынужденное бездействие пробудило в нем жажду реванша — такого же, какого ждал еще его отец после поражения 1871 г. Его досада (по словам самого де Голля) превратилась в гнев в результате бесконечных капитуляций его страны начиная с 1933 г., а также перед лицом личного провала, которым стало для него отклонение политическими кругами Франции, а тем более — военными, отстаиваемой им формы перевооружения. История подтвердила его правоту, но, увы, слишком поздно. Конечно, он одержал личную победу, остановив возле Лана танковую армию Гудериана, но этот успех лишь раздражал его, показывая, что он был прав и, если бы его в свое время послушались, смог бы предотвратить катастрофу.

Несмотря на поражения в Бельгии, Дюнкерке и на Сомме, де Голль не считал войну проигранной, если боевая решимость, которую олицетворял собой Черчилль, возьмет верх над повсеместным духом пораженчества. «Так мы будем драться или нет?» — сухо спросил он Доминика Лека 14 июня, когда директор кабинета Поля Рейно объяснял ему, готовясь к бегству, что премьер-министр собирается назначить маршала «бургомистром» французской метрополии, в то время как правительство эмигрирует в Алжир, если не сможет разместиться в «бретонском убежище». Еще суше он обратился к премьер-министру, почувствовав, что тот дрогнул под ударами Вейгана и Петена, поборников перемирия: «Я оказывал вам свое скромное содействие, но для того, чтобы воевать. Я отказываюсь подчиниться перемирию. Если вы останетесь здесь, то пропадете. Нужно добраться до Алжира как можно скорее. Так да или нет — вы решились?»{79}

Несколькими неделями ранее, едва придя к власти, Поль Рейно укрепил связи Франции с Великобританией, договорившись с ней о том, что ни один из союзников не заключит одностороннее перемирие без общего и совместного их на то согласия. Брошенный своими министрами, большая часть которых присоединилась к Петену и Вейгану, Рейно подал в отставку и передал власть Петену, тут же кинувшемуся заключать перемирие. Рассорившись с маршалом и не будучи более заместителем министра в правительстве, не сдержавшем свои обещания, де Голль улетел в Лондон… Один, но полный решимости{80}.

«В чем же все-таки заключается ваша миссия?» — спросила его супруга Жана Монне[11], знавшая, что де Голль не входит в правительство Петена. «Мадам, — ответил ей де Голль, — я здесь не с миссией. Я здесь для того, чтобы спасти честь Франции»{81}.

18 июня, с согласия Черчилля, он обратился к нации со своим одиноким призывом. Поскольку условия перемирия еще не были известны, ему, чтобы угодить британскому кабинету, пришлось приглушить мстительные нотки. Подобно Клемансо, который в 1917 г. ответил спрашивавшему о его программе журналисту: «Я воюю!», де Голль в июне 1940 г. тоже «воевал». Но, в отличие от «тигра», он не имел за своей спиной ни армии, ни государства. «Вы совершенно один, — говорил ему Черчилль. — Ну что ж, я признаю вас и одного»{82}.

Откуда у де Голля взялись эта надменность, эта энергия?

Может быть, из тайной неудовлетворенности…

Еще в юности Шарль де Голль считал себя призванным служить Франции и играл в генералиссимуса. Однако война, разразившаяся в 1914 г., не дала ему возможности достичь желанных высот. Трижды раненный, но ни разу серьезно, он не сумел приобрести репутацию, необходимую для судьбы, о которой мечтал. А потом даже пророческий гений не принес ему ничего кроме зависти тех, кто был способен оценить его в полной мере. Только исключительное свершение могло сделать его тем, кем, по его мнению, ему надлежало стать.

И возможность такого свершения наконец представилась!

ЧЕРЧИЛЛЬ: НЕ ВЕШАТЬ НОС!

Война, какой ее себе представлял и считал необходимой Уинстон Черчилль, была войной воображаемой, не имеющей к реальности никакого отношения.

Он рассчитывал на флот — тот продемонстрировал свое бессилие перед люфтваффе у берегов Норвегии. Он надеялся на французскую армию — вермахт смял ее в два счета.

Как понять такое ослепление, зная, что Черчилль не переставал бить тревогу по поводу отсутствия в его стране эффективной и многочисленной авиации?

Им руководило непоколебимое убеждение: оборона — тактика слабых. Однако, едва война была объявлена, Черчилль, заняв пост первого лорда адмиралтейства, заметил, что его соотечественники едва ли больше французов настроены на решительное продолжение борьбы.

Главнокомандующий французской армией Гамелен счел, что подписанные с Польшей договоры не обязывают его идти в наступление ранее 12 сентября. Однако к этому времени половина польской армии уже была разбита… Тогда, спрашивается, «зачем наступать»? Он решил также, что бомбардировки на территории Германии будут непродуктивными, ибо могут повлечь за собой репрессалии (sic!) и помешать развертыванию мобилизации. В самой Великобритании, когда Черчилль и его соратники предложили бомбить Шварцвальд, сэр Кингсли Вуд с возмущением бросил лорду Эмери, одному из министров кабинета Чемберлена: «Вы хоть понимаете, что собираетесь бомбить частные владения?!»

Выжидать, пока Гитлер сломает себе зубы на линии Мажино, выигрывать время для укрепления собственных позиций, воображать, что переговорами можно положить конец войне, — вот какие перспективы предлагали давние сторонники политики умиротворения.

Но это совершенно не совпадало с представлениями Черчилля о том, как нужно вести войну: нападать, нападать, бить где можно и когда можно!

Он от всех требовал немедленного перехода к действию. Каким образом? Нацелиться на балтийские проливы, дабы атаковать Германию с севера, и «тем хуже для нейтралитета малых скандинавских народов»: «Они не должны связывать нам руки, когда мы боремся за их права и свободы». А чтобы «немцы, в свою очередь, не ударили нам в тыл», Черчилль намеревался покончить с нейтралитетом Ирландии, «так называемой Эйре».

Как ни странно, провал норвежской кампании поставили в вину не ему, а, скорее, Чемберлену, обвиненному в глобальной недооценке политики Гитлера. Чемберлен, как и Даладье, вынужден был отойти от власти, после чего Черчилль возглавил коалиционное правительство, в котором лейбористы, в отличие от ряда своих коллег-консерваторов, охотно приняли участие. Страна восприняла это назначение лучше, чем парламент.

13 мая, после захвата Нидерландов и Бельгии, Черчилль обратился к народу с волнующими словами: «Мне нечего предложить [британцам] кроме крови, тяжкого труда, слез и пота».

Он никак не мог поверить, что «120 танков» сумели положить конец французской военной мощи. Впрочем, 15 мая во время разговора с Полем Рейно Черчилль уже был способен лучше оценить масштабы бедствия. Генерал Гамелен объяснял, что французская армия застигнута врасплох, но пока справляется. Черчилль заметил: «Он бесстрастен и спокоен, как будто анализирует битву при Азенкуре. Ни слова о будущем, ни признака надежды. Резервов больше нет». А тем временем немецкие танки уже в Лане.