Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Марк Ферро

Записи в дневнике Димитрова так передают суть слов Сталина, которые легли в основу упомянутой статьи, датированной 7 сентября 1939 г. (через неделю после начала войны): «Война идет между двумя группами капиталистических стран… За передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались. Пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии… Теперь фашистское государство [Польша] угнетает украинцев, белорусов и т. д. Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население?»

Для тактики Коммунистического Интернационала и компартий важно следующее: «До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. Во время войны между империалистическими державами это уже неправильно. Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл… Единый народный фронт вчерашнего дня был для облегчения положения рабов при капиталистическом режиме. В условиях империалистической войны поставлен вопрос об уничтожении рабства! Стоять сегодня на позициях вчерашнего дня (единый народный фронт, единство нации) означает скатываться на позиции буржуазии. Этот лозунг снимается».

Подобная линия, помимо того что подготавливала вступление советских войск в Польшу несколькими днями спустя, заблаговременно легитимировала условия секретного протокола к советско-германскому пакту ссылкой на положение украинцев и белорусов, которых Польша отобрала у Российской империи еще в 1919 г. в результате принятых странами-победительницами в Версале решений. Это никоим образом не означало отказа от дальнейшего распространения социалистической системы{64}.

«Только слепые могут не видеть, — писал затем Димитров в составленном вместе со Сталиным тексте, — и только законченные шарлатаны и лжецы могут отрицать тот факт, что эта война не имеет целью защиту демократии или свободы и независимости малых народов».

Таким образом, совсем не ожидая, что Гитлер победит Францию «одной левой», Сталин, конечно, видел в пакте своего рода ответ на Мюнхен, но вместе с тем соглашение, отнюдь не влияющее на будущность его глобальной стратегии европейской революции (невзирая на «шутку» по поводу Коминтерна). Пакт давал ему выигрыш во времени и пространстве. По крайней мере, так ему казалось в сентябре 1939 г. Девять месяцев спустя, после разгрома Франции, эти перспективы утратили смысл. Однако кое-какие «остатки» былых надежд еще сохранялись. Например, брошюра «Тореза — к власти», выпущенная в Париже летом 1940 г., показывает, что Коминтерн находил параллель между Францией 1940 г. и Россией 1917-го — тот же оккупант (немцы), тот же кризис власти, которую необходимо взять в свои руки… Именно эта «листовка» так сильно пугала генерала Вейгана в час национального поражения.

Энергичная коммунистическая мобилизация во Франции после нападения Германии на СССР также свидетельствовала, что глубоко в подполье коминтерновский проект жив, как бы ни вела себя с оккупантами французская компартия в период с июля 1940 по июнь 1941 года{65}.

ЧЕРЧИЛЛЬ — СОВСЕМ ОДИН…

В Англии один только Уинстон Черчилль, вопреки всем, бил тревогу по поводу Гитлера — «этой угрозы миру и цивилизации» — с самого 1933 г. Но его никто не слушал; в политических кругах его считали «конченым человеком», «has been».

Он олицетворял неудачную экспедицию в пролив Дарданеллы в 1915 г., катастрофическое по своим последствиям возвращение к золотому стандарту, не говоря уже о его чрезмерном, по общему мнению, антисоветизме и об отказе от всяких уступок Ганди и индийским националистам. Таким образом, он служил символом минувшей эпохи, вышедшей из моды воинственности. Поскольку он по очереди порвал сначала с тори, затем с либералами, считалось, что он способен на какие угодно интриги ради поста премьер-министра. Тори его ненавидели за то, что он их отверг, лейбористы также сильно недолюбливали. Будучи инициатором создания правительства национального единства, которое сам же и собирался возглавить, Черчилль испытал страшное разочарование, когда подобное правительство было сформировано без его участия. Зато туда вошли его соперники — Болдуин, Ллойд Джордж и Чемберлен, а также его политический противник — лейборист Макдональд.

Этот темпераментный политик с общепризнанными дарованиями оказался крайне «неудобным». Он выступал перед парламентом при любых обстоятельствах, готов был, если придется, говорить перед пустыми скамьями — актер без роли все время самовольно лез на авансцену. Пресса весьма охотно печатала выдержки из его выступлений.

Притом в глазах определенной части общественности его репутация отнюдь не пострадала. Бывший репортер во время англо-бурской войны, армейский офицер в Индии, в прошлом известный игрок в поло, Черчилль с шашкой наперевес бросался в бой против армии дервишей, будучи офицером 21-го уланского полка в битве при Омдурмане, отдавшей в руки китченеровской Англии Судан. В 1926 г., занимая пост канцлера казначейства (министра финансов) Великобритании, он один выступил против всеобщей забастовки и, разместившись вместе с несколькими другими министрами в помещениях издательства «Морнинг пост», выпускал «Бритиш газетт», пробившую брешь в сопротивлении забастовщиков. До этого, еще в начале Первой мировой войны, лорд адмиралтейства и страстный патриот, исключенный из военного кабинета и из правительства после провала в Дарданеллах, Черчилль в возрасте сорока шести лет отправился сражаться в окопы Фландрии.

Однако в то время, когда прислушивались только к призывам пацифистов, враждебность Черчилля к идее разоружения и его непреходящий алармизм мешали поверить его обличениям нацистской Германии. Он говорил, что «в ужасе» от поведения и программы «бандита» Гитлера, обвиняя последнего во «вспышке кровожадности и воинственных настроений, в жестоком обращении с меньшинствами, отказе в гарантиях цивилизованного общества огромному количеству людей единственно по расовому критерию». Но ранее в такой же «ужас» приходил он от преступлений большевиков, и никто его больше не слушал, поскольку Гитлер начал использовать против коммунистов ту же аргументацию, которую сам Черчилль развивал пятнадцать лет назад. Вдобавок, приветствуя режим Муссолини, Черчилль казался непоследовательным, так как итальянский фашизм считался источником вдохновения Гитлера.

По сути, сразу после объявления Гитлером своей программы по перевооружению Германии и задолго до оккупации левого берега Рейна в 1936 г. Черчилль произвел радикальную переоценку международного положения.

Отныне, по его мнению, главная опасность демократии и цивилизованному миру исходила не от СССР, а от нацистской Германии. Встала необходимость сблизиться с Советским Союзом, чтобы в первую очередь покончить с Германией. Вполне естественно, что такой поворот на 180 градусов осуждался как безответственный, особенно консерваторами, чье молодое поколение — Идеи, Батлер, Макмиллан — потихоньку отмежевывалось от «старого льва»{66}. Осуждая всю политику так называемого умиротворения (appeasement) по отношению к Гитлеру, он стал настойчиво добиваться перевооружения Англии, прежде всего ее военно-воздушных сил — после того как его информаторы предупредили о растущей мощи немецкой люфтваффе. Черчилля не удовлетворили Стрезские соглашения, заключенные с Муссолини в 1935 г. Он не одобрил мер, принятых против дуче во время войны в Эфиопии, где лидер итальянских фашистов явно выступал как агрессор почище Гитлера. В очередной раз Черчилль доказал политическим кругам свою непоследовательность, когда после всемерной поддержки в 1936 г. генерала Франко против республиканцев, социалистов, коммунистов и анархистов он в 1938 г. перекинул ружье на другое плечо, сочтя губительной помощь, которую оказывал генералу Гитлер.

«Гитлер не ищет с нами войны, но ищет нашей дружбы», — полагал, напротив, Ллойд Джордж и в 1930-е гг. ошибался только отчасти. Пацифизм настолько усилил политику умиротворения, что Болдуин клялся «купить мир любой ценой», а Чемберлен добавлял: «Если надо, даже ценой Танганьики». Тревожные донесения английских послов Хораса Рамболда и Эрика Филипса о перевооружении Германии вызвали отзыв последних и замену их поклонником Гитлера и его режима Невиллом Хендерсоном, поддерживавшим дружеские отношения с Герингом и готовившим англо-германское морское соглашение, которое фюрер вскоре подписал{67}.

Осуждение Черчиллем поражения в Мюнхене нисколько не тревожило общественность, остававшуюся, как и во Франции, агрессивно-пацифистской: подобно Чемберлену, она была готова пойти, если нужно, и на другие уступки и оставалась абсолютно равнодушной к участи Бенеша и Чехословакии. В первую очередь, полагали все, необходимо спасти мир. В то время как Невилл Чемберлен, спускаясь с трапа прибывшего из Мюнхена самолета с листком бумаги в руке, находился в зените славы, популярность Черчилля упала до предела. 5 октября 1938 г. в палате общин он в зловещей тишине поставил диагноз: «Мы только что потерпели полное и окончательное поражение… Все потеряно. Вы увидите, что по прошествии недолгого времени — нескольких лет или всего лишь месяцев — Чехословакия будет проглочена нацистским государством». Чемберлен заявил, что заключил мир с честью. «Сейчас мы терпим бесчестье, а скоро будем иметь войну», — прокомментировал Черчилль. 15 марта 1939 г. Гитлер вошел в Прагу, положив конец независимости Чехословакии. Это стало тяжким ударом.