Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский

И последнее на сегодня, бабушка.

Работать пошла я, и работаю уже не первый день.

Знаешь, кем?

Правильно, моя дорогая, угадала. Именно так и называюсь — демонстратором пластических поз. Натурщицей. По Пашиной протекции, в том же самом учебном заведении, при тех же самых учителях, профессорах и студентах.

Паша к этому относится спокойно, не как мама моя сумасшедшая, хоть и Коллонтай. Говорит, это им такой подарок, ваятелям чёртовым да рисовальщикам, о каком нельзя и мечтать. С твоими, как шарикоподшипники, ягодицами, с этими беспардонно нахальными грудками, ломающими привычные представления о мужских пристрастиях, с трогательно худыми запястьями, точёными щиколотками, вогнутым животом, подростковыми бёдрами, с ногами, как два вольных хлыста, с ноготками, стриженными под мясо, с безумной этой шеей Сен-Санса одна дорога — к людям. Ты же лепная вся, изваянная, от пяточки до мочки, ты же сделана для лучшего греческого музея: античные коровы эпохи архаики отдыхают, Буонаротти обзавидовался б, ногу дам свою оторванную вместе с дланью! Все эти коры аттической пластики, вся эта их дорийская строгость ионическая, вся эта калокагатия, мужество, разумность, целомудрие, совершенство сложения телесной зрелости — всё это ничего не стоит против осушающей башку нескладухи, против Шураньки нашей Коллонтай, драгоценной моей колотушки! Вот не стал бы я алкашом пропащим и не размудил бы попусту свой талант, вот если б не было войны, отнявшей у меня ремесло, то лепил бы одну тебя, шедевр за шедевром, от головы до бёдер и обратно, а ноги отдельно — просто жаль такое творение природы к туловищу приставлять, они уже сами по себе совершенство, без всего остального, как победа случайного чуда над здравым разумом, как бессмысленный и безоглядный крик в вечность, как переходящее гвардейское знамя, лишённое древка за ненадобностью…

Выдохнул.

И смеётся. Ржёт.

Говорю:

— Какого ещё сенсанса?

Он:

— Лебединого.

Я:

— Может, сеанса? Как в кино?

Снова ржёт, закатывается просто.

Шуринька, ты не знаешь, что он имел в виду? Про какой сенсанс? И как на нём правильно ударение делать? Мне просто спросить больше не у кого, не хочу, чтобы в Строгановке тоже гоготали, как Пашенька мой. Напишешь, если что?

На этом всё, прощаемся до следующего другого раза. И как всегда, обнимаемся и целуемся, как самые родные люди и родственники по крови.

Твоя любимая и любящая внучка,

Шуранька Коллонтай, женщина со стажем.

1 сентября, 1957

Шуринька, родная моя, драгоценная!

Это что, правда!?

Сама же спрашиваю, как последняя дура, и сама же знаю, что так оно и есть.

Как же так получилось, бабушка, что ты умерла!?

Когда???

И снова задаю этот глупый вопрос, хотя сама прекрасно знаю, что это случилось 9 марта 1952 года. Но это ужасное известие, которое повергло меня в нечеловеческий шок, я получила слишком поздно, так и не повидавшись с тобой.

Ужас, правда?

Но всё по порядку.

У нас прошёл недавно фестиваль молодёжи и студентов, летом. Ты не представляешь, сколько всего тут было и чего. Чёрные, жёлтые, всякие. На улицах весело, звонко, красочно. Голубь мира повсюду развешан, нарисованный художником Пикассо, символ этого важного события международного масштаба за мир и дружбу. Интересно, позировал ему голубь этот символический или он по памяти контур ему изобразил?

Паша остался дома — у него нога, помнишь? — а я пошла, в первый день, когда самое оно было, по всему городу, 27 июля, как сейчас помню. И попала в Парк культуры и горького отдыха. Шучу. Верней, Пашка так меня научил, шутке этой, муж мой.

А там веселье и свободный проход. Везде сборища, выступления, пляски под радиоточку колокольчиком.

И плакаты разные, поздравительные с фестивалем. И фразы под ними, разные, призывные и лозунговые, приуроченные к факту дружбы народов.

Смотрю одну, другую, а потом…

Написано: «Новая женщина — самостоятельная личность, её интересы не сводятся только к дому, семье и любви… Она полноценный гражданин наравне с мужчиной. Да здравствует женщина, символ свободы и искоренения рабства в отношениях между полами!»

И подпись — А.М. Коллонтай, деятель международного революционного социалистического движения (1872–1952).

Я как стояла, так чуть не грохнулась. Какой ещё 1952-й! При чём он тут? Так про смерть пишут, в скобках, а не про жизнь.

Потом немного отдышалась, в себя вернулась, в сознание, купила себе мороженое и на лавочку присела. Ем и обдумываю увиденное моими же глазами.

Получается, что если это не ошибка типографии, то тебя уже не было в живых, почти как пять лет тому назад.

Кошмар, бабушка, просто ужас и кошмар!

Нет, правда. Ну встань на моё место любимой внучки любимой бабушки. Внучка пишет письма, любит, как ненормальная, обращается, делится всеми своими тайнами и мечтаниями, ждёт ответного слова с места проживания и совета на будущую жизнь, заботится мысленно, переживает, надеется на скорую встречу. Каждый раз она думает, что письмо не дошло, или его запретили твои охранители. Она рассказывает тебе, Шуринька, о самом сокровенном, потому что больше такого никому не рассказывают, да и некому такое знать и не для чего.

И ждёт, ждёт, ждёт, как верный пёс свою надежду на обретение хозяина.

А хозяин уже лежит в могиле, и никто про это дворняжке той ничего не сказал.

А сама узнать она не сумела, не было сообщения народу.

Не было всенародного горя.

Не шли люди по улицам за гробом и не давили каждый другого.

Не останавливались фабрики и заводы, и не гудели они своими долгими гудками никакую траурную минуту.

Не приспускался государственный флаг нашей Родины в честь прощания с тобой, Шуринька.

Никто не постучал в нашу дверь 9 марта и не принёс слова скорби и сочувствия за нашу фамильную утрату, бабушка…

Стоп! Как раз 9 марта, как сейчас помню, получили мы первое письмо от мамы из Караганды, и это многое объясняет.

Вот почему нам с Пашей не до газет было разных и разговоров с людьми, которые узнали про тебя, наверно, но оставили это при себе, чтобы не волновать семью. Мы же с ним всецело были поглощены фамильным горем насчёт новой маминой жизни среди степных ветров и залежей угля. А после узнали, что некролог про тебя был напечатан только в одних «Известиях», а не в «Правде», представляешь? И подписан всего лишь «Группа товарищей», а не ЦК или же, к примеру, «Иосиф Сталин».

Кому же ты так насолила, бабушка, что главный рупор страны и компартии не удостоил нас вестью про твою кончину?

Может, завистники из соратников по партийной работе?

Или, может, сам министр иностранных дел?

Кто?

Неужели сам Иосиф Виссарионович?

Не верится что-то…

Знаешь, я подумала, от чего ты вполне могла умереть. Например, накануне, за день до твоей кончины, никто не поздравил тебя с международным днём 8 Марта, как женщину-борца, и это усугубило твой уход.

И убило тебя, Шуринька?

Излишнее переживание в сочетании с привычкой оставаться стойкой и борцом, несмотря на равнодушие окружающих людей?

И не выдержало сердце, скорей всего?

Или голова?

И ты так и не успела пропустить через себя эту обиду?

Ведь сколько последнего мужества нужно потратить, чтобы выдержать такое наплевательство по отношению к себе, да?

Я уже этого не узнаю никогда, не от кого мне узнать. Как и про то, бабушка, кто сделался наследником всех твоих завещаний и обещаний.

И ещё одна важная новость про события. Про вождя. 5 марта ведь умер великий Сталин, через почти ровно год после тебя. Ты уже была неживой.

Вот к нему за гробом пошли, вся страна, можно сказать. Эта потеря сделалась главным народным несчастьем, ставшим самым страшным в истории советских людей за все времена и всего прогрессивного человечества.

В день, когда его хоронили, была кровавая давка. Люди хотели посмотреть на тело Иосифа Виссарионовича, чтобы проститься с ним, и почти все жители столицы вышли из дому на улицы. И получилась ужасная каша из человеческих туловищ. И, я знаю, многих задавило насмерть.

Я не пошла, хотя собиралась, как все прогрессивные жители нашей земли. Паша не пустил. Орал, что дура, что идиотка и что голова у меня, хотя и поразительно красивой и гармонической формы, как идеальный шар, но изнутри пустая и звонкая, как упаковка из-под сосулек ландрин. Помнишь такие, всех цветов радуги, кисленькие и хрустящие?

Пашка кричал на меня, но придавливал себе горло и рот, чтобы получалось неслышно. Опасался соседей, особенно того негодяя, кто про нас с ним написал, что он меня домогается, а мне нет ещё положенных лет.

Гадина.

Говорю:

— Чего ты боишься, Паш, — что меня раздавят? Или не надо ходить, потому что он того не заслужил?