На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Еще до того, как Андре Рибо в своей «Утке в сетке» заговорил о «странных иллюминаторах», я называла телеэкраны «странными окошками». Пока телевидение не вторглось в каждый дом, первым странным окошком было для ребенка зеркало, в котором он обнаруживал другого ребенка. Сначала этот «незнакомец» ввергал его в изумление. Но потом ребенок понимал, что это он сам. А потом появилось телевидение, которое привнесло в человеческое жилье полностью деформированных людей: совсем маленьких, то видимых только до пояса, то целую группу. Крошечные человечки суетятся на экране, дерутся, иногда для смеха, а иногда и вправду умирают. В результате мир оказывается насыщен странными зрительными образами, которые постепенно становятся настолько привычными, что их бессознательно усваивает каждый ребенок, и незаметно для самого ребенка мир предстает ему «остраненным». Для нас все эти новшества означают прогресс: они подкрепляют нашу память, удовлетворяют любознательность. Мы не родились перед телевизором: прежде чем сесть перед экраном, мы успели получить образование. Вспоминаю моего младшего брата Жака. Когда мы были детьми, у нас не было граммофона, но по вечерам дома мы много музицировали. У Жака была корзинка с откидной крышкой – это был его «проигрыватель». Он делал вид, что ставит пластинку, и принимался петь какую-нибудь оперу. Если «исполнитель» ему не нравился, он говорил: «Месье, дайте слово даме, теперь не ваша очередь!» Он открывал корзинку и разговаривал с певцами и певицами, убежденный, что они сидят там, у него в корзинке. Мама любила «Манон». Реплики Манон он пропускал и исполнял только партию де Грие. В те времена я не занималась изучением детского языка, но именно мой младший брат пробудил во мне интерес к этому. Ему было около трех с половиной лет. В четыре он уже не стал бы так играть, потому что научился пользоваться настоящим проигрывателем. А теперь? Теперь есть даже телевизоры-игрушки. Я видела мальчика лет четырех-пяти, у которого был деревянный фотоаппарат, очень похожий на настоящий «кодак», на ремешке, чтобы вешать на шею. Этот смышленый мальчик целыми днями кричал: «Щёлк-щёлк, готово!», хотя на его аппарате даже не было кнопки. Он был только с виду как настоящий. А мальчик веселился куда больше, чем если бы у него был настоящий фотоаппарат.

Источник и сточная яма

Когда-то, если у людей накапливалось много такого, что нужно выкинуть, они шли на общественную свалку, но в то же время у каждого был свой персональный сортир, своя куча дерьма; общественных уборных не существовало. Экскременты оставались дома. Зато люди ходили к колодцам, брали воду в источниках. Скорее всего, вокруг таких источников складывалось своеобразное сообщество, поскольку все ходили по воду в одно и то же место. А сточная яма была у каждого своя. Экскременты, которыми животные помечают свою территорию и тому подобное, все дурно пахнущее не становилось общим – на общественную свалку сносили только слишком громоздкие вещи, то, что не нужно и что нельзя сжечь. Теперь все наоборот: образовалось некое ложное подобие сообщества вокруг отбросов, которые собирают у всех и вывозят, а источник воды у каждого свой.

Источник и сточная яма представляют собой своеобразный фундамент, на котором складывается социальная личность с самого рождения. И если у одних и то и другое личное, а у других – общее со всеми, то можно не сомневаться, именно здесь заложены существенные различия. Обучение искусству общежития проходит совсем не одинаково для тех, у кого в доме были свой водопроводный кран и свой клозет, и для тех, у кого этого не было. Быть может, для общества это очень важная перемена – приватизировать одновременно и источник, и сточную яму. Существовали и по-прежнему существуют общественные бани, способствующие созданию сообщества тел, их деэротизации. Такой обычай до сих пор сохраняется в японском обществе с его небольшими общественными ваннами, где может одновременно мыться целая семья.

На Западе говорят «частное» или «публичное», привнося в каждое из понятий дополнительный смысловой оттенок: «частному» соответствует значение целомудрия, «публичному» – бесстыдства. А японцы четыре или пять веков назад изобрели одну очень интересную формулу, примиряющую эти понятия, которые у европейцев всегда считались антагонистическими. Они нашли кажущееся немыслимым равновесие: точно так же как в традиционном доме с раздвижными дверьми нет понятий «внутри» и «снаружи», так нет и непроницаемой перегородки между частным и публичным. Ребенок, таким образом, имел возможность развиваться в куда менее закрытом, куда менее ограниченном пространстве, и одновременно отношение к его телу и к телу других людей было гораздо менее эротичным, но при этом тело оставалось достаточно близким к природе, вполне социализованным и совсем не постыдным: его и не думали скрывать. Опыт японцев достоен изучения.

Безопасность. А зачем?

В обществе, как мне кажется, все делается из подражания власть имущим. Зажиточные буржуа хотят жить – пусть в более скромном масштабе, но как князья. Рабочие хотят жить по образцу зажиточных буржуа. Это не классовая борьба, это идеализация образцов: идеализируется сильный. С одной стороны, то, что демонстрирует сильный, желанно для других, и он этому рад, а с другой – те, кто хочет ему подражать, возлагают на него чувство ответственности: он не пользуется преимуществами свой силы в одиночку, а частично распределяет их среди тех, кто его окружает. И я полагаю, что об этом еще никогда не говорилось применительно к классовой борьбе: как примириться с противоречием, которое состоит в том, что человек выступает против своего господина, но этот господин является для него образцом и, сам себе обеспечивая безопасность жизни, делится этой безопасностью с другими. Он словно владеет элеватором, а люди могут складывать туда свое зерно, но за это они платят ему налог своим временем и трудом. Вдобавок тем людям, которых сильный отличает, он дает возможность достичь этой безопасности. То же самое происходит и в школьном образовании: некоторых учеников выделяют и назначают им стипендии, чтобы обеспечить безопасность их обучения, а затем, после успешного прохождения конкурсного отбора, им предоставляют государственную должность, тоже надежную и безопасную, – ведь теперь им не надо рисковать, занимаясь свободной профессией или работая у частного предпринимателя, не имеющего отношения к государству.

Безопасность, надежность! Эти слова не сходят с языка у всех родителей, которые приводят к нам детей с нарушениями и не желающих учиться. Все родители – будь то служащие или те, кто хотели бы ими быть, – в ответ на мой вопрос: «А зачем им (их детям) учиться?» – говорят: «Чтобы иметь хорошую работу!»

– Такую же хорошую, как у вас?

– Ну, как вам сказать…

– А вы любите вашу работу?

– Не то что люблю, но она надежная!

Итак, мы желаем для наших детей чего-то надежного. Пусть так. Но ради чего эта надежность и безопасность?.. Если платой за безопасность оказываются отказ от воображения, от креативности, от свободы, то, полагаю, что, хоть безопасность и относится к первоочередным потребностям, ее не должно быть слишком много. Переизбыток безопасности подсекает тягу к риску, которая необходима человеку, чтобы чувствовать себя «живым», «значительным». А тот взрослый, который до такой степени помешан на безопасности, что начисто утратил воображение, – как знать, не был ли он когда-то малышом, которому с первых годов, с первых дней жизни мучительно недоставало этой самой безопасности?

Переизбыток безопасности подсекает тягу к риску, которая необходима человеку, чтобы чувствовать себя «живым», «значительным».

Все мы таковы: малыши, лишенные безопасности, если ее лишены наши родители. Психоанализ показывает, что этот страх распространяется на много поколений: такой-то, думающий только о безопасности, происходит от родителей, которые в детском возрасте сами не получили чувства безопасности от родителей, которые в свою очередь были его лишены. Я думаю, что нужно рассматривать общество на протяжении многих поколений, потому что любое человеческое существо чувствует себя беззащитным, если взрослый не передает ему чувства безопасности. Ребенок выживает только потому, что в самом начале жизни взрослый обеспечивал ему эту безопасность и, главное, разрешил ребенку добывать ее самому ценой опыта. Невозможно самостоятельно добиться безопасности, пока зависишь от других людей. В начале жизни такая зависимость неизбежна, но затем эта зависимость от тех, кто тебя вскормил, если она продолжается, препятствует развитию веры в себя. А ведь дело не только в материальной безопасности ребенка, но еще и в безопасности его родителей, унаследованной ими в свою очередь от их родителей, и я думаю, что она-то и передается ребенку и позволяет ему проявить свой потенциал. Приведу в качестве примера саму себя (что вообще свойственно психоаналитикам): почему мне захотелось заниматься медициной? Причиной тому война четырнадцатого года… Вокруг себя я видела множество женщин, сходивших с ума от чувства незащищенности, и множество детей, страдавших от душевных потрясений и социального крушения из-за того, что их отцы пропали без вести или погибли, а им самим со дня на день будет нечего есть и их матери не имеют никакой профессии. И я, тогда совсем еще маленькая, сказала себе: когда я вырасту, у меня во что бы то ни стало будет профессия. Коль скоро несешь ответственность за своих детей, надо уметь что-то делать, чтобы заработать себе на жизнь, если останешься без мужа… Позже появились органы социального обеспечения, медицинское страхование, пенсии для всех. А кроме того, появилась безработица. И вот теперь у всех есть страхование труда, то есть в случае безработицы всем полагаются пособия и все располагают относительной защищенностью, даже если ничего не делают. Сегодня даже в случае, если отец ушел из семьи, мать получает пособие на детей и т. д. И все эти законы появились потому, что другие люди прошли через то же, что и я; все люди, когда были так же малы, как я, не испытавшая на себе, но наблюдавшая такую незащищенность, узнали ее на собственном опыте. После катастрофических наводнений в окрестностях Лиможа в 1982 году страховые компании обязаны заключать договоры о страховании на случай климатических катаклизмов. До этого существовало страхование только от индивидуальных бедствий, но не от всеобщих социальных и природных катастроф. Теперь с этим покончено: страховые компании уже не имеют права уклоняться от такого страхования. Получается, что опыт предыдущего поколения служит следующему, чтобы победить незащищенность, которая слишком дорого обошлась старшим. Чувство незащищенности у малыша возникает не столько оттого, что мать боится, что не сумеет его вырастить, сколько оттого, что она опасается, что в сознательном возрасте, от девяти до двадцати лет, он не сможет реализовать свой потенциал по причине социальной катастрофы или раннего исчезновения отца в обществе, не страхующем его от этой опасности.