Меделень - Ионел Теодоряну

Госпожа Деляну отступила на два шага…

— Ольгуца, стой спокойно!

Ольгуца стояла как вкопанная, словно опасаясь, что новое платье в этот торжественный миг может облететь, как прекрасный куст цветущего шиповника. Госпожа Деляну выражением лица с напряженным лбом и сощуренными глазами напоминала молодого генерала, объезжающего войска накануне сражения; скульптора перед отправкой статуи в Салон; влюбленного с первым письмом в руках, перед тем как опустить его в почтовый ящик; даму перед зеркалом, которая собирается надеть бальную накидку…

— Можешь поблагодарить меня!

— Merci, мамочка! — выдохнула Ольгуца, испытывая благодарность за доброе слово больше, чем за платье.

Один-единственный недостаток, и платье тут же оказалось бы на операционном столе!

— Иди, я тебя поцелую, Ольгуца.

Ольгуца принадлежала госпоже Деляну. В этом была награда!

— Пойди к папе, пусть и он на тебя посмотрит.

Еще и это!

Они столкнулись в прихожей. Ольгуца сочувственно посмотрела на брата.

— Ты думал, я ничего не знаю?

— Что? — вздрогнул Дэнуц.

— Как что? Вы едете в лес в шарабане.

— Ну и что? Да, едем! — воскликнул Дэнуц в упоении от своей первой победы.

— Поезжай!.. А я отказалась! — с сарказмом отвечала Ольгуца.

— Отказалась? — не поверил Дэнуц своим ушам.

— Я не упрашиваю, чтобы меня взяли — как ты. Я отказываюсь ехать, потому что мне так хочется!

«Молодец, Ольгуца! — мысленно одобрил Дэнуц. — Я поеду один! Поеду один!..»

— Ну, конечно! Раз тебе так хочется! — сказал он вслух.

— Ты думаешь, тебе дадут в руки вожжи? Папа будет править сам. Он мне сказал! Так что не рассчитывай!

— Аа! Поэтому ты и отказалась?

— Вовсе нет! Если бы я поехала, я бы правила лошадьми! Я умею править. Так и дед Георге говорит.

— Тогда почему ты не едешь?

— Потому что не хочу!

— Не хочешь?! — скептически улыбнулся Дэнуц. — А почему?

— Это уж мое дело!

— Конечно!.. А я хочу.

— Что?

— Ехать.

— Ты-ы? Папа хочет, а это совсем другое дело!

— А тебя не берет, вот!

— Меня?! Вот я тебе сейчас покажу. И тебе не захочется больше дразниться…

Ольгуца схватила брата за руку и потащила в сторону кабинета.

— Ну, что, дети? Едем?

— Папа, правда, что ты звал меня в лес, а я отказалась?

— Правда, Ольгуца. Ты ведь сегодня идешь в гости. Папа возьмет тебя в следующий раз. Ну и ну! Какая же ты красавица!

— Видишь!

Дэнуц стоял на пороге.

— А теперь садись в шарабан!

И Дэнуц очутился во дворе перед захлопнутой дверью.

— Погоди! Я тебе покажу!

И тут же фэт-фрумосы из котомки Ивана выхватили свои палаши, чтобы отомстить за унижение Дэнуца.

* * *

Дед Георге принарядился, словно в молодые годы на хору. Музыка хоры еще звучала порой в его памяти, когда радость вспыхивала в старом его теле. Принарядился, потому что он был у себя в доме и потому что к нему в дом должна была прийти «дедушкина барышня». Он прикрыл платком миску, полную ароматных, пахнущих базиликом груш из знаменитого сада Оцэлянки. Он взял миску, прошел под навесом в дом и поставил ее на одну из верхних балок. Запах ладана наполнил комнату, словно туда внесли курильницу, нагретую летним солнцем.

«Хм!.. Чем-то вкусно пахнет!.. И куда ты их спрятал, дед Георге?»

«Что спрятал, барышня?»

«Да груши от Оцэлянки, те, что пахнут базиликом».

«Разве?»

«Ну да!»

«Да нет!»

«Вот они, дед Георге! Как их оттуда снять? Высоко, дед Георге, ты их не достанешь».

Дед Георге беседовал сам с собой. С Богом и с Ольгуцей он мог разговаривать когда угодно; их голоса скрашивали его одиночество.

Одно огорчение было у деда Георге: что не увидит он невестой свою барышню. Эх! Уж тогда облачился бы дед Георге в жениховы одежды, сел бы на козлы да крикнул: «Эй вы, залетные!»

И помчались бы залетные во весь опор, и уж порадовалась бы «дедушкина барышня». Обратилась бы тогда барышня к своему жениху и сказала: «Это дед Георге. Он научил меня править лошадьми».

А дед улыбнулся бы с козел, приосанился и сказал: «Эгей! И тебя держать в узде будет, потому что умеет барышня править!»

Но была у деда Георге тайная радость: что после его смерти…

— Опять, дед Георге? — выговаривала ему госпожа Деляну, видя его с деньгами в одной руке и шапкой в другой.

— Дак!.. Опять…

— А что же купить тебе, дед Георге?

— Да что-нибудь пригожее, барыня, как для господской дочки.

— Ситец, дед Георге, — он хороший и дешевый.

— Нет, шелк, целую руку, — он дорогой и красивый.

— И зачем тебе, дед Георге? Разве у тебя есть дочь на выданье?

— Будет! Дедушке лучше знать зачем.

Каждую осень, перед отъездом в город, повторялось одно и то же. Госпожа Деляну не переставала удивляться. Не переставала дивиться и Оцэлянка, искусная хозяйка, живая и любопытная. Из ее дома переправлялись в дом к деду Георге целые штуки белого полотна всех сортов, за которое дед платил не торгуясь.

— Для кого ты собираешь приданое, дед Георге?

— Знает дед, для кого!

— Для кого же, дед Георге?

— Эх, баба, жаль, что не ткешь ты полотно этим своим языком… а то много бы наткала!

Брашовский сундук, подарок старого барина, был почти полон. А потому и невдомек было деду Георге, что шелк на дне сундука уже начал сечься. Да и не осмеливался он рыться в сундуке грубыми своими руками конюха. Он наполнял сундук, заглядывал в него, и дело с концом! Из-за этого сундука вот уже два года не ездил дед Георге в Яссы на своих лошадях.

— Как же так, дед Георге?! Ты доверяешь лошадей Иону?!

— Так уж, видать, надо, — вздыхал дед Георге. — Старый я стал! Так уж пусть смерть приходит за мной в мой дом.

Две зимы вздыхал дед Георге о своих лошадях, разводя в печи огонь ради сундука.

Потому что после его смерти…

Дед Георге пригладил руками свои белые волосы. Поправил усы, вышел во двор и сел на завалинку, пристально глядя в сторону ворот, как смотрят те, кто скоро навсегда покинет свой дом.

* * *

Шарабан остановился у ворот усадьбы. Ион распахнул ворота, Али с высунутым языком выскочил на дорогу.

— Аника! Где Аника? — позвала госпожа Деляну.

— А-нии-кааа! — громко крикнул Ион, вскакивая на запятки шарабана.

— Аника, где ты? — звала Ольгуца со ступенек крыльца.

— Где Аника? — спокойно спросила Профира, стоя позади Ольгуцы.

— Пойди поищи ее! — нахмурилась Ольгуца.

— Туточки я, барыня! — откликнулась Аника, выскакивая на крыльцо, словно заяц, поднятый криками охотников.

— Погляди на меня.

— Я и гляжу, барыня! — отвечала Аника, покачивая бедрами и вертя головой.

— Слушай внимательно. Отведи барышень к деду Георге. Охраняй их там от собак, слышишь?

— Да, целую руку!

Шарабан тронулся. Стоя на ступеньках, Ольгуца следила за ним насмешливым взглядом, пока его окончательно не поглотила пыль… Моника еще долго провожала его глазами, точно невеста норвежского рыбака своего суженого.

— Пошли, Моника!

— Пошли, — вздохнула Моника.

— Ну, пойдем, что ли! — вмешалась Аника.

— Что ты собираешься делать?

— Отвести вас к деду Георге.

— Отвести меня?

— Так велела барыня…

— А я тебе приказываю вытирать пыль в доме… Пошли, Моника!

— Целую руку!

Глаза Аники, повинуясь госпоже Деляну, с улыбкой глядели вслед красному платью, освещенному солнцем, а ее тело, прикованное к лестнице, уже готовилось выполнить приказание барышни с повадками лукавого бесенка.

— А теперь и прилечь не грех, — зевнула Профира.

Два взгляда, следившие за двумя яркими платьями, встретились в воротах: взгляд Аники с крыльца и деда Георге — с завалинки.

Синее и красное платья, точно два цветка, мелькали на белой дороге, но вдруг красное платье резко остановилось. Синее находилось в нерешительности. Тем временем красное платье свернуло с дороги в поле.

Синее платье махало красному, показывая, что к дому деда Георге гораздо ближе по дороге, чем по полю.

Дед Георге улыбнулся.

И вдруг синее платье устремилось за красным, словно синяя бабочка, привлеченная красным маком.

Дед Георге во весь дух помчался в сторону сада. Смолоду крепко запомнилось ему, что красные платья никогда не останавливаются у ворот.

Дед Георге притаился в траве у высокой изгороди в глубине сада и стал ждать.

— Гневаться станет барышня! — пробормотал он с улыбкой… — Ага!

Послышался голос Ольгуцы.

— Ты любишь ходить через ворота?

— Да, Ольгуца, почему бы и нет?

— А почему бы и да?

— Не знаю! Я так привыкла.

— Очень плохо!

— Почему, Ольгуца?