Сучья кровь - Сергей Красильников

— Загадать бы желание, а вдруг да сбудется, — сказал Ксен. — Веришь, что сбудется? Чего ты такого хочешь, чтобы исполнилось?

Женя промолчал. Ушёл куда-то в небо, и вовнутрь себя, и не надо было никаких желаний, никаких условностей, никаких ритуалов. Вот тебе небо, вот звездопад, костёр, пиво, друг, и желать больше — нечего.

— Ничего я больше от жизни не хочу, — ответил Артур.

— А она как же? — спросил Женя и поставил кувшин с молоком. — Как же Наташа?

Артур молчал. Перебирал струны на гитаре.

— Послушай, она тебя ведь на самом деле, по-настоящему…

— Не надо, — перебил Артур. — Я знаю.

— Запомни, — говорил он тогда, при звездопаде. — Запомни это. Мы ведь потом вырастем, людьми станем, деньги зарабатывать начнём… Или сопьёмся к чертям и разобьёмся об жизнь. Да и всё равно, что там будет. Ты только запомни это всё… Как мы тут сидели, и как хорошо в мире было. Какое оно, счастье…

— Да разве ж оно ещё другое бывает?

— Раньше другое было. Потом другое будет. А мне вот это нравится, больше всего нравится, больше всех тех счастий, что были, и что будут…

— Мы друг друга поняли, — сказал Женя.

Выпили пива.

Когда вечером Женя возвращался домой через поле, к автобусной остановке, ему встретился ветхий старик. Такой, каких только в деревне и увидишь: весь в лохмотьях, увечный, хромой. «Вот так в русских сказках лихо выглядело», — подумал Женя.

— Дай копеечку, — попросил старик, дрожа от холода и улыбаясь.

Это было так просто. Теперь, когда зарабатываешь деньги сам, знаешь их реальную цену, так просто дать копеечку. Бедному, замёрзшему старику копеечку дать.

— Ведь пить будешь, — заметил Женя, остановившись рядом со стариком.

— Дай копеечку, — жалобно попросил старик. — Дай, мил человек, хлеба не на что купить.

— Так собери яблок. Везде валяются.

Старик опустил голову и руку вперёд протянул. Ветер задрал какую-то тряпку сзади на его жалком одеянии, да так поднял вверх, что старичок стал вдруг похож на супергероя с развевающимся плащом.

— Человек ты или кто? — растерянно спросил Женя.

Старик молчал, всё так же протягивая к Жене руку. Плащ его опустился, и он снова стал ничтожен и слаб.

— В нужде ты или нет, я не знаю. Но возьми вот.

И высыпал всю мелочь, какая была, целую горстку денег. Протянул старику, но тот даже не пошевелился, так и остался стоять. Женя наклонился, заглянул под шляпу бродяги (или это был капюшон?) — а он смотрит сквозь, вдаль куда-то, и глаза пустые-пустые, как небо в ноябре, в те дни, когда всё облаками накрыто, но точно знаешь, что дождя не будет. Глаза, затянутые голубоватой полупрозрачной мутью, подёрнутые отчаянием.

— На, дед, возьми.

Женя осторожно переложил деньги в протянутую руку, и почувствовал: холодная, холодная, ужасно холодная, шершавая, усталая, мозолистая рука.

— Спасибо, — ответил старик. — Спасибо тебе, мил человек.

На том и разошлись. Женя добрался до конечной, сел на автобус, открыл кошелёк — а там вся мелочь лежит, сколько было. Ни на копейку не убавилось. Женя рассеянно купил у водителя билетик и прокомпостировал его. В сумме цифр на билетике вышло двенадцать.

Старик почему-то не шёл из головы, хотя нищих Женя до этого повидал изрядно, и даже более жалких видел. Растерянно он уставился в темноту за окном, как будто там ещё можно было рассмотреть бродягу. Но старика там не было, а только ночь, ветер… огни мелких домиков, фонари и… остановка.

А на остановке села она.

Девочка-вишенка.

— Витя?

— Да, я.

— Витя, я не приду сегодня. У меня вдруг планы изменились.

— Вот как…

— Не обижайся только. Я в другой день приду. Искусство, оно, конечно… Искусство. Но у меня так всё сложилось…

— Ничего. Бывает.

Витя повесил трубку, прошёлся между кулисами и остановился перед декорациями. Сзади все декорации выглядят почти одинаково — фанера и дерево. «На дне» ли там или «Вишнёвый сад» видит зал, а сзади — всегда только фанера и дерево…

До начала пьесы — пятнадцать минут.

То ли рассеянность, то ли растерянность какая-то…

— Николай Алексеевич Иванов, — холодно, но с чувством произнёс он. — Объявляю во всеуслышание, что вы подлец!

А Наташа в это время, усталая и вымотанная, стояла в очереди к театральному гардеробу. В правой руке она держала свою старую потрепанную куртку рыжего цвета, найденную однажды среди вещей матери, а в левой — неизвестно, счастливый или нет — билетик.