Эй, там, на летающей соске! - Мария Романушко

…А тексты у меня получаются смешные. Только Ксюня проснулась, заплакала – я тут же, мгновенно, прерываюсь: на полуфразе, иногда – на полусло…

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ИНТЕРВЬЮ

Глава пятая

Точнее: интервью, которое у меня никто не брал.

Небольшая пачка писем. От моих дорогих читателей… Один из них высказывает очень лестное для меня предложение: “Хорошо бы взять у писательницы Романушко интервью. Интересно поближе узнать этого автора”. Предложение адресовано редакции журнала, который опубликовал отрывки из моей повести об Антоне.

Редакция переслала мне это письмо. Но на предложение заинтересованного читателя никак не отреагировала.

Антон: “Позвони в редакцию и скажи: возьмите у меня интервью!”

Мы смеёмся.

“А что ты будешь делать с письмами?” – Положу в ящик письменного стола и изредка буду перечитывать. В минуты тягостных сомнений… – “А почему не ответишь? Ты же хотела”, – говорит Антон.

Хотела… Только слишком памятны ещё прежние мои опыты переписки с читателями. И все (кроме ОДНОГО!) закончились грустно. Для моих адресатов – разочарованием и раздражением, а для меня – ощущением вины. Хотя и не была я, вроде, перед ними ни в чём виновата…

“Тогда почему?” – спрашивает Антон.

Почему?…

Первый мой адресат написал мне из заключения.

“Ого!”

Молодой парень, любитель поэзии. Прочёл в журнале мои стихи и написал музыку. Вместе с письмом прислал ноты.

“И хороша была музыка?”

Так себе… Но не в этом дело. А в том, что человеку там захотелось писать музыку!

“И ты ему ответила?”

Конечно же! А как можно было не ответить? И – точно дамбу прорвало! Письма из хабаровского края пошли бурным потоком… Отвечала на каждое. Конечно, я наивный человек, и скоро я это поняла. Через пару месяцев в очередном письме прозвучала категорическая просьба, требование: немедленно приехать на свидание!

“Ну и ну! И что же?” – Антон заинтересовывается всё больше.

Ну и что, что ребёнок? – недоумевал мой адресат. – Можно приехать с ребёнком! Ну и что, что далеко? – на самолёте это совсем быстро! Ну и что, что я ему никто? – это мелочи, можно что-нибудь придумать, и свидание непременно разрешат! Да простит меня Бог, но я не подхватила тебя, годовалого, под мышку, не стала влезать в долги, чтобы купить билет на край света и не полетела за тридевять земель навещать юного Раскольникова. (А это был именно тот случай. Но, в отличие от Раскольникова, этот парень ни о чём не сожалел…)

О, сколько упрёков и обвинений вылилось на мою голову!… Конечно, мне было его ужасно жалко. Но не могла же я посвятить жизнь этому человеку! А на меньшее он был не согласен.

И тогда он написал, что лучше бы я ему и вовсе не отвечала. Что теперь ему гораздо хуже, чем было до моих писем…

Второй, не менее драматичный случай:

Писала молоденькая девушка. (Это уже в ответ на повесть о цирке). Нет, писала не из заключения – а из одиночества. Из ЗЛОключения.

Ужасная судьба: безотцовщина, самоубийство матери… Из родного города уехала – куда подальше от того злосчастного дома. Но успокоения в этом “подальше” не нашла.

Повесть моя что-то высветила для неё в этой жизни.

Конечно, я опять ответила. И – опять поток писем в ответ.

Одно толще другого, одно горше другого… Отвечать на каждое было просто физически невозможно: это означало бы писать этой девочке дни и ночи напролёт… Но стоило задержаться с ответом, как тут же в наши двери стучался почтальон с телеграммой: “Обеспокоена молчанием. Телеграфируйте, что случилось? Волнуюсь”.

Она просила, умоляла, требовала, чтобы я написала: что она может для меня сделать? Ей хотелось видеть меня слабой, беззащитной, беспомощной – не могущей прожить без неё ни дня. И чтобы она была моей спасительницей. И чтобы я, как заводная, бегала к почтовому ящику…

Это был такой сокрушительный напор – любви, отчаянья и эгоизма, что после каждого её письма я ходила больная. В конце концов не выдержал Гавр. “Давай я напишу ей”, – сказал он.

Письмо его было сама мягкость и деликатность, только Гавр способен писать такие письма. Он попытался объяснить девочке (ну, не совсем девочке, конечно, ей было около двадцати), что у меня семья и очень много работы, и я не могу писать ей так часто, как она того требует.

И опять я держала в руках письмо, полное самых отчаянных укоризн… В существование мужа она… не поверила! С гневом она вопрошала: как я могла опуститься до того, что придумала себе мужа?! Неужели только лишь для того, чтобы отвязаться от неё?!.

То, что у меня есть своя жизнь, – этого она мне простить не смогла. И опять я услышала: “Лучше бы вовсе не отвечали!”

И так каждый раз. Да это и понятно: коль протянул человеку соломинку, – давай, тащи! Они же все безумно одиноки. На девяносто процентов это несчастные и одинокие люди – те, что пишут в редакции и писателям. Писатель для них вроде исповедника, врача скорой помощи, пожарника и спасателя на водах. И – непременно! – оракул, вещатель истины. И уж коль это сверхсущество ответило на твоё письмо, попалось на крючок, – от него, как от золотой рыбки, начинают требовать всё большего, большего и, наконец, – невозможного: именно того, чего в итоге потребовали от золотой рыбки: “И чтобы ты у нас служила на посылках”. Писатель превращается в морального донора и, вместо того, чтобы писать книги, начинает перекачивать энергию в тех, кому помочь, увы, не в силах. Потому что для того, чтобы действительно помочь, надо было бы изменить действительность…

Единственное, что может сделать писатель для своих адресатов, – это написать хорошую книгу. И это будет письмом сразу всем, письмом на все времена.

“А в чём смысл интервью?” – спрашивает Антон.

В чём смысл интервью?…

Для кого – в чём. Для одного – отличный способ рекламы. Саморекламы. Для другого – возможность поучить публику уму-разуму. А для кого-то – потребность подумать о главных вопросах жизни и попытка найти на них ответы. Но для этого вовсе необязательно, чтобы к тебе прибегал репортер с блокнотиком или диктофоном. Это интервью, которое берёт у себя каждый думающий и, тем более, каждый пишущий человек. И я, конечно, тоже. Я этим почти постоянно занимаюсь. Но адресовано оно не публике… А – выше.

* * *

В одном из писем:

“Много работы в саду и в огороде, с детьми заниматься совершенно некогда…” – прочла в одном из писем как бы упрёк мне, мне – которой было когда. Мне, городской.

И не только от неё. И от подруг своих порой слышу: “Конечно, тебе хорошо, ты ведь со своим Антоном была дома”.

Я была дома. НЕ ходила на службу (кратковременную попытку можно не брать в счёт, хоть она и дорого обошлась нам). Да, была дома. Не ходила на службу и даже не копала огород, не доила коров, не убирала за свиньями. Мне было хорошо. Ночи напролёт за пишущей машинкой – хорошо. Не одну, не две – а девять лет…

Хожу и думаю, и вспоминаю, как мне было “легко”. Растить Антона одной и “не работать”. Никто о том не знает. Как было “легко”: учиться в институте, сдавать бесконечные экзамены и зачёты, писать по ночам рецензии на горы рукописей (эти рецензии и был наш хлеб), писать, присев на бортик песочницы (пока сынок строит замки), свои собственные книги, при этом – общаться со своим мальчиком, помня ежеминутно, что ничего не повторится, что каждая наша минутка – бесценна. И от этого быть счастливой. И на вопросы друзей и знакомых: “Ну, как дела?” – отвечать искренне: “Прекрасно!”

А то, что голова моя при этом забита мыслями: “Как нам прокормиться? и где достать дополнительную работу? потому что на этой платят жалкие копейки…” – зачем окружающим было об этом знать?

* * *

Это – вопросы из того же интервью:

Где я нахожу время сейчас? Мешает ли кухня творчеству? Устаю ли я от кухни?…

Между прочим, мытьё посуды и стирка – лучшее время для обдумывания: новой книги, очередной главы, разговора с сыном… Ещё хорошо думается: когда катишь коляску, когда кормишь, когда метёшь полы, когда пересаживаешь цветы, когда разгребаешь бумажные завалы на столе, когда пишешь письмо другу, когда пришиваешь пуговицу на рубашку мужа, когда сидишь перед сном на краешке постели сына и гладишь его по тёплым вихрам…

В общем-то, для главной работы – для думанья – у меня 24 часа в сутки. А записать можно как-нибудь ночью, когда бессонница…

* * *

“Некоммерческая литература”. А кто-нибудь пробовал? Она бы в мгновение ока разошлась – моя книга.

Вот я какая самоуверенная!

* * *

Наверное, я смешной, наивный человек. Мне почему-то кажется, что литература должна быть не коммерческой – а духовной.