За столом с Пушкиным. Чем угощали великого поэта. Любимые блюда, воспетые в стихах, высмеянные в письмах и эпиграммах. Русская кухня первой половины XIX века - Елена Владимировна Первушина

30 коп.

Пол-языка— 60 копеек.

4 телячьи ножки – 60 коп.

5 яиц – 35 коп.

Рыбы на— 1 руб. 30 коп.

Тетерева— 1 руб. 20 коп.

Масла прованского, уксуса, каперсов, оливок, пармезана— примерно на 2 руб.

10 пирожков из кондитерской – 1 руб. 20 коп.

Итого: 18 руб. 80 коп.

На этом фоне рюмка за 35 коп. выглядит, конечно, пустяком.

Но еще несомненно, что Пушкины постоянно тратили больше, чем получали от своих имений, и это не могло их не тревожить. Впрочем – в таком же положении было большинство дворян, живущих в двух столицах, за исключением разве что самых богатых семей, которые легко можно было назвать по именам и пересчитать по пальцам. И история пушкинского Онегина отнюдь не была чем-то из ряда вон выходящим. Помните?

Служив отлично благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец.

Глава 2

«Карош ли суп?» лицейские булки, портер и конфекты

1

Вяземский вспоминает: «Александр Пушкин был во многих отношениях внимательный и почтительный сын. Он готов был даже на некоторые самопожертвования для родителей своих; но не в его натуре было быть хорошим семьянином: домашний очаг не привлекал и не удерживал его. Он во время разлуки редко писал к родителям; редко и бывал у них, когда живал с ними в одном городе. “Давно ли видел ты отца?” – спросил его однажды NN. “Недавно”. – “Да как ты понимаешь это? Может быть, ты недавно видел его во сне?” Пушкин был очень доволен этою уверткою и, смеясь, сказал, что для успокоения совести усвоит ее себе».

Юрий Лотман даже категоричнее (возможно, сказывается расстояние более чем в век): «Наиболее разительной чертой пушкинского детства следует признать то, как мало и редко он вспоминал эти годы в дальнейшем… Пушкин легко покинул стены родного дома и ни разу в стихах не упомянул ни матери, ни отца. Упоминания же дяди Василия Львовича скоро стали откровенно ироническими. И при этом он не был лишен родственных чувств: брата и сестру он нежно любил всю жизнь, самоотверженно им помогал, сам находясь в стесненных материальных обстоятельствах, неизменно платил безо всякого ропота немалые долги брата Левушки, которые тот делал по-отцовски беспечно и бессовестно переваливал на Пушкина. Да и к родителям он проявлял больше внимания, чем они к нему. Тем более бросается в глаза, что, когда в дальнейшем Пушкин хотел оглянуться на начало своей жизни, он неизменно вспоминал только Лицей – детство он вычеркнул из своей жизни. Он был человек без детства… Детство, однако, – слишком важный этап в самосознании человека, чтобы его можно было бы вычеркнуть, ничем не заменив. Заменой мира детства, мира, к которому человек, как правило, обращается всю жизнь как к источнику дорогих воспоминаний, мира, в котором он узнает, что доброта, сочувствие и понимание – норма, а зло и одиночество – уродливое от нее уклонение, для Пушкина стал Лицей».

Возможно, детство в Лицее (который сами лицеисты на все лады сравнивали с монастырем) и было тем самым идеальным детством, о котором мечтал Руссо для своего Эмиля. Или максимальным приближением к нему, какое только возможно в реалиях XIX в. – замкнутая жизнь на лоне природы, под руководством мудрых наставников, свободных от родительского эгоизма и предрассудков, а главное – равенство с товарищами и дружба, которую Пушкин пронесет через всю жизнь. И хрестоматийные, знакомые со школьных лет строки, внезапно наполняются тем смыслом, который, очевидно, и вкладывал в них поэт:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен —

Неколебим, свободен и беспечен

Срастался он под сенью дружных муз

Куда бы нас ни бросила судьбина,

И счастие куда б ни повело,

Все те же мы нам целый мир чужбина,