Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик - Виктор Соснора

Очень прошу вас посмотреть № 8 журнала «Литературное обозрение». Статья обо мне хамовитая, но — точная по сути.[214] Все шагают в ногу, один я, ко всеобщему изумленью, не попадаю в «обоймы». Даже комплимент.

Как бы попросить Слуцкого, что ли, чтобы мне добыли переводы. Должны же они все-таки понять, что при «неизбывной» их любви ко мне, мне нужно иметь какой-то кусок хлеба. Живу только в долг, а — чем отдавать? Может быть, насчет переводов Рита Яковлевна Райт[215] может помочь? Или — еще кто? Посоветуйте просто. Ведь у них есть и переводы прозы с подстрочника (так делают с народами СССР), а с польского я могу переводить с подлинника, так же и с украинского.

Если бы было какое-то договорное дело — я бы приехал в Москву, а так — как приехать, неизвестность, да и без денег.

В общем, сейчас «печаль моя светла».[216] В Комарово — туман и — только трудиться.

Вот и «отчеты» почти за полугодье, не хорошие, не плохие, как и следовало ожидать.

БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ! Обнимаю Вас! Василия Абгаровича!

ВАШ — В. Соснора

П.С. Мой адрес пока: Ленинград, Комарово, Дом творчества писателей, но основной все равно — матери.

* * *

Я вышел в ночь (лунатик без балкона!).Я вышел — только о тебе (прости!).Мне незачем тебя будить и беспокоить.Спит мир. Спишь ты. Спят голуби и псы.

Лишь чей-то телевизор теноравысвечивает. Золото снежится.Я не спешу. Молений-телеграммне ждать. Спи, милая. Да спится.

Который час? Легла ли, не легла.Одна ли, с кем-то, — у меня — такое!Уже устал. Ты, ладно, — не лгала.И незачем тебя будить и беспокоить.

Ты посмотри (тебе не посмотреть!)какая в мире муть и, скажем, слякоть.И кислый дождь идет с косой, как смерть.Не плачу. Так. Как в камере. Как с кляпом.

Ночь обуяла небо. Чудный час!Не наш. Расстались мы, теперь — растаем.Я вышел — о тебе. Но что до насвекам, истории и мирозданью?

В такие вот часы ни слова не сказать.А скажешь — и зарукоплещут ложи.А сердце просит капельку свинца.Но ведь нельзя. А то есть — невозможно.

Не подадут и этот миллиграмм.Где серебро моей последней пули?О, Господи, наверно, ты легла,а я опять — паяц тебя и публик.

Мои секунды сердца (вы о чем?).Что вам мои элегии и стансы?Бродяги бред пред вечностью отчет?! —опавшим лепестком под каблуками танца!

Нет сил у слов. Нудит один набатне Бога — жарят жизнь тельцы без крови!Я вышел вон. Прости. Я виноват.И незачем тебя будить и беспокоитьбыло…[217]

П. С. Все-таки адресат всей моей книги не недостоин вообще моих стихов, а — невоспитан и недальновиден. Жестокость может быть разного рода, но поэт — не «Бог неприкаянный», по Пастернаку[218], а — та же кровь, сердце и мясо, что и у ткача, опять-таки. Можно не любить, игнорировать, отказывать, но не вилять, как дворняжка, перебегая от одного кусочка колбасной кожуры к другой куриной косточке. Сие именуется по-французски — содержанка. Клянусь, при всей своей мнительности, мистикообразности, даже истерии, после всей этой истории — хохочу над самим собой самым здоровым и добросовестным хохотом, — как Санчо Панса или Гаргантюа: влюблен был чуть ли не в Сергея Смирнова![219] Остается петь песенку о яблоньках и яблочках, которые все падают и падают и все недалеко.

Но мы будем добры и продолжаем путешествия Вечного жида и Дон Жуана. А всерьез: если я допустил в самом стихотворенье что-либо недопустимое по отношению к подлиннику — уничтожу, как уничтожил в прошлый раз ответ на «Огонек».[220]

ВАШ — В. Соснора

73

29.11. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Звонила Луэлла Александровна[221] и сказала, что Слуцкий выслал на адрес матери переводы. СПАСИБО — ВАМ! Потому что нищ, как не бывало. В Комарово уже мозги стали покрываться легким ледяным налетом — и холодно, и нет горячей воды (ездил на Финляндский вокзал в баню! ДОМ ТВОРЧЕСТВА!), кормили, как кур с помойки. Ну ничего. И там кое-что наработал.

Установил странную и хорошую, в общем-то, вещь: без Марины я спокоен и тружусь в три раза больше и лучше. Все-таки «жизнь на вулкане», байронизм и дьяволиада — не для меня. Я — пес не буйный, но кабинетный. И хорошо к рукам прибирающийся, если эти руки не бьют.

Сейчас снял комнатку у друга (у бабушки друга, она (комната) проходная, но бесплатная, а бабушка ходит бодро к своему кавалеру играть в преферанс и пылко обсуждает со мной своего внука и свое будущее). Не знаю, как дальше, но пока работать можно, что и делаю. И временами одному быть — ничем не заменимое блаженство. Как бы это не кончилось монастырской кельей (если, конечно, там будет жареная телятина, телефон и какая-нибудь грешница) — простите за фривольность.

Марина тактику переменила буквально на днях, когда я уже (наконец- то!) подал в суд все документы и вот-вот должна быть повестка. Она, как мне передают, ни в какую не хочет ни разводиться, ни меняться. Ну что ж. Будем мужественны и понадеемся на справедливость и снисходительность к мужчинам со стороны лучшего в мире советского суда. Она никак не поймет, что я не «колеблюсь», не «раздумываю», что для меня это независимо, официально или нет, — уже не существует, как это ни безрадостно и ни больно «за бесцельно прожитые годы».[222]

Вот я и закончил, в общем-то, книгу страшного года — года Дракона (о не зарекайся, еще месяц!). Книгой доволен. Боль-ша-я. Хо-ро-шая. Без Марины! Лето бы и одному — в лес, и не писать бы все лето… Да не выйдет.

«Пришла беда — отворяй ворота». «Нева» зарезала повесть, выплатив за нее почти сто процентов. Грозят судом. Хотят, чтобы возвратил деньги. Весело, честное слово: суд — так суд. Посмотрим, как они будут доказывать «историческую правду» — повесть о Державине. Главный редактор[223] говорит серьезно: «Вы исказили историческую и героическую картину того времени! Ведь тогда Суворов взял Альпы и Апеннины!» Я ему говорю, что тогда Суворов еще простеньким солдатиком в коротких штанишках бегал. А <он> восклицает: «Это ложь! Это дегероизация!»

Боже, Боже, если я завтра скажу им, что подметка — это подметка, меня будут уверять, что подметка — это балык из лососины. О чем говорить! На что сетовать! Правда, веселюсь!

И как не веселиться, если я выступал на вечере Филармонии с переводами псалмов, а оказалось, что вечер — юбилейный и — несовместимость псалмов и юбилея. Действительно, несовместимость. Но откуда я знал, что годовщина? Кто меня предупредил? Но это — ничего. Больше всего всех возмутило, что я выступал в свитере и сапогах! Это сейчас преступление, равноценное уголовщине. Но… у меня развалились все башмаки и уже три года нет ни одного костюма. Клянусь Вам — это правда.

Но жизнь — анекдот какой-то. Каждый гастролер придает себе какое-то мировое значение, не понимая своим мерзлым мозгом, что человечки-то глянут, ухмыльнуться и пойдут кушать кашу. И вот дрожат от гнева обком, все инстанции, секретариат, — снять с него сапоги и надеть сапоги фабрики «Скороход» и костюм «Индпошив». Купите, любимые мои, я — клянусь, надену, ибо каждый вечер стоит пятнадцать рублей и ради этого стоит пощеголять в замечательной обуви и костюме. О ГОРЕ!

Таковы мои дела, и они — лучше, чем следовало ожидать в данной нам временем ситуации.

Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш — В. Соснора

Но адрес все равно материн.

74

7.12. 73

Дорогой Виктор Александрович, не сердитесь, что не ответила на письмо. Пробовала звонить Вам в Комарово. Но там или не отвечают, или занято. Напишите по какому телефону и в какое время звонить в Ленинград. Пожалуйста!

Мне трудно писать физически — устала!!!..

Эти дни не могу поймать Слуцкого. Жена его в больнице, после серьезной операции. Думаю, что он целые дни там. Буду звонить еще и еще.

Подстрочники с грузинского обещал мне для Вас Симонов. Но пока ничего не дал.

Напоминаю ему и еще напомню.

Ваш вариант стихотворения Маяковского — прелестный. Делайте с ним все, что хотите. Вернее — что удастся.

Неужели Слуцкий не послал Вам подстрочник? Он взял у меня адрес Вашей мамы. Может быть, дозвонюсь ему сегодня вечером. Письмо это опущу завтра.

Соскучилась по Вас! Давно мы не виделись. Что же все-таки с Вами будет?!