Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик - Виктор Соснора

Отпускаете ли волосы? Очень хочу, чтобы Вы были с кудрями.

Если правда, что Вы теперь здоровы и трудитесь. Если это не фантазия, то я зверски рада.

Мы завтра постараемся переехать в Переделкино. Он ездил на Кавказ за лекарством «мумио». Говорят, панацея от всех болезней. Кулаков обветрился, загорел, похорошел, красиво оброс. Последний раз оба были веселые. Пишите нам! Но «главное — будьте здоровы» (цитируя Соснору).

Мы оба обнимаем Вас.

Лили

68

18.6. 73 (по штемпелю)

Дорогая Лиля Юрьевна!

Сидел в Комарове и работал, как собака. Весь месяц. Сейчас вот в Эстонии, на «своем» хуторе. Купаюсь в финской бане и вчера вчерне закончил поэму о делах в Дубултах. Теперь несколько дней чистого ремесла, и вся книга на эту тему, а тема ее — 37 лет[203], — будет закончена. Грустно, ибо выдохся, книга большая, сложная и, как все последние, — лучшая.

Послал Вам «на пробу» несколько стишков. Они написаны без заглавных букв и без запятых не по причине моей «модернизации», а — сильно барахлила машинка… и так бывает.

Поэма — о горе! — написана гекзаметрическими ритмами, с самым отборным матом без многоточий, со сценами открыто эротического содержания, — в общем, дитя в своем амплуа. Она энергична, злобна, могуча, невзирая на декамерон — трагична.[204] Хорошо я рекламируюсь? Но послать ее — нельзя. Вот если приедет Кулаков… а распространять ее не желаю, потому что шепот мой, вопли мои «читатель» воспримет лишь как скабрезные детали. Да и жалко мне эту московскую женщину, виноват потому что — сам.

Здесь атмосфера антиэротическая, разве что — баня с пивом. Жил в Ленинграде после Комарово 4 дня, потому никаких сцен не было. У песика — 9 детей и все — белые. Красных детей рожать нужно, глупый песик. Я вот рожаю детей черно-черных, и их дискриминируют, и справедливо, когда все так прелестно в этой современности окрашено в цвета павлина, — что это еще за черная стихописация?

Писал ли Вам, что Виктор Ворошильский написал обо мне гигантскую статью со всей биографией?[205] Пишут же люди…

В номере пятом «Авроры» три моих стишка[206], но, к сожалению, здесь на хуторе у меня журнала — нет. Холодина здесь беспросветная. И к лучшему: трудитесь, товарищ труп. Никаких женщин нет. Хожу в день километров по 15, как всегда летом. Грибочков еще тоже нет. Жду не дождусь, так женщин не ждал, когда же они появятся. Ненавижу охоту, рыбоубийство, знаюсь только с детьми леса. Собственно, и все. Буду перерабатывать свою одну повесть, как говорят в издательстве, — это работа «творческая».

Будьте здоровы! Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!

Ваш Вечный жид — В. Соснора

Теперь мой адрес на два месяца:

Эстонская ССР Валгаский р-н г. ОТЕЛЯ до востребования.

69

21. 6. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Посылаю вам продукцию моего последнего месяца. С ЭТОЙ женщиной все кончено, да и со всеми моими «невестами». Так что скрывать нечего, покажите, пожалуйста, стишки Тамаре Владимировне[207] (она все-таки была тогда в Дубултах), да и кому хотите. Ведь это — стишки, а не письмена.

Передающий все это — мой давний друг, каждое лето мы ездим вместе на лето вот уже лет 8.[208] Простите за «выражения» в поэме, но здесь — так нужно, этого требуют так называемые художественные особенности в данном случае, и против них я — бессилен.

В Москве ли Кулаков? Если да, то есть ли возможность познакомить его с Шагалом?[209] Авось, поможет хоть словом.

Сижу на хуторе. Начал новую книгу стишков типа «Пастораль, или Эстонская элегия».[210] Посмотрим. В общем-то, вся моя злость — совсем и не злость, — так, рычу, как котенок. Что же мне делать? Слава богу, жив, здоров, пишу много, женщин — нет, — и прекрасно! Жизнь движется. Тяжело, как мул, с большими ушами, но — все-таки.

Будьте здоровы!

Обнимаю Вас, Василия Абгаровича!

Ваш — В. Соснора

П. С. Простите, барахлит машинка.

Да, совсем забыл. Лиля Юрьевна! Раз А. Вознесенский так клялся в любви, то сейчас появилась небольшая возможность ее реализовать. Я отдал в «Юность» гигантскую подборку стихов — может быть, он сможет там сказать свое слово, — ведь это из его журналов.

70

9.7. 73

Дорогой мой, самый лучший поэт, Виктор Александрович!

Читаю и перечитываю без конца Ваши такие грустные стихи и такие чудесные.

Не отвечала долго, оттого что болят суставы и болит душа. Не знаю, что хуже.

Вознесенский был в «Юности», где ему сказали, что у них нет Ваших стихов, что они хотели бы напечатать Вас, если б Вы им что-нибудь прислали (?!).

Шагала видели один раз у него в гостинице. Он был здесь гостем Мин<и- стерства> культуры и ни с кем ни о чем не разговаривал.

Завтра едем к Кулакову — смотреть его картины.

Надеюсь Плучек заключит с ним договор на оформление спектакля «Баня».[211]

Живем в Переделкине, пьем «мумио».

На днях напишу длинное письмище.

Мы оба обнимаем Вас.

Лили

71

6. 9. 73

Виктор Александрович, дорогой, любимый!

Где Вы? Что с Вами? Отчего молчите?

Беспокоюсь. Каждый день думаю о Вас. И Кулаков уехал — некого спросить о Вас.

Напишите хоть два слова.

В<асилий> А<бгарович> обнимает. И я — очень крепко.

Лили

72

15.11. 73

Дорогая Лиля Юрьевна!

Не писал, потому что было все плохо, а об этом писать тоже как-то плохо.

В Отепя думал, что уже исчерпан, но написал еще большой цикл к книге (моей, конечно же, не для типографий). Вставил в книгу два эссе, или рассказа новых: одно о любви лягушки и человека[212], второе «Памяти Пастернака»[213], которое, в общем-то, — памяти Эльзы Юрьевны, — о Париже, о похоронах.

Попросил Кулакова оформить для возможного где-нибудь (где?) издания, это мне больше важно, чтобы книга была КНИГОЙ — целиком.

Думал, что и на Отепя тема исчерпана, но здесь сейчас, в Комарово, набросал еще большой третий цикл книги. Так что будет большая. Кроме того, у Кулакова возникла мысль вставить в иллюстрации фотографии, или фотомонтажи, где должны быть Вы, Эльза, — так что если не возражаете — дайте ему, пожалуйста, фотографии. Там должно быть фото Пастернака, Пушкина, Лермонтова, Эдгара По и т. д. Потому что — немало моих интерпретаций, или прелюдий, — не знаю, как все это назвать.

Я посылаю Вам мою интерпретацию Маяковского — Вам и считал бы бестактным не только публиковать, но и пускать ее в самиздат без Вашего ведома и разрешения. Если оно Вам понравится — посвящая Вам, постскриптум, конечно же, ибо постскриптум, конечно, — 43 года после подлинника этой темы.

После Отепя я поехал в Латвию на Дни поэзии. Очень полюбили меня — пиры, еле выкарабкался. Переводят мое то, что здесь — нет, но что толку на латвийском!

После Латвии поехал на Кубань, а потом в Геленджик. Там все было прекрасно, очень милые хозяева, стихи любят и понимают, маялись со мной, как с младенцем.

И вот теперь — в Отепя. В Гагре, попутно, сделал последнюю попытку «встречи» с Натальей. Слава, слава, что и оказалось — последней. И на сей случай — это не слова. Она хочет, чтобы за нее шла кровопролитная война, как, простите, наверное, хочет всякая женщина, да и всякий человек. Но она-то, к сожалению, не Елена Троянская, а я не Александр Македонский (к счастью). Я теперь, как и весь советский народ, сторонник мирного урегулирования и идеологических и нравственных конфликтов!

Марина вроде потише (даже не звонил, но осведомлялся), и, кажется, дело к концу близится.

В Комарово же взял камеру потому, что жить — негде, снимать комнату не на что, а до обмена — далеко-далече.

Даже как-то лучше, честное слово, когда такая полная безнадежность. Не в смысле отчаянности, а в смысле — нет надежды ни на женщин, ни на публикации, ни на друзей здесь — нет. Впрочем, мы от друзей почему-то всегда требуем бог весть что и страшно обижаемся, когда они не исполняют какую-нибудь самую малую нашу прихотливость. А — сам?

А сам — тоже самородочек еще тот. В конце концов, человеческие права и обязанности — одни: и у гения (не о себе, не Вознесенский) и у ткача, что ли. А мы присваиваем себе сверхъестественные права на властвование и — никаких обязанностей. Несправедливо.

Пишу, пишу, пишу. Обнаружил незаконченный роман и после стихов буду делать из него небольшую, но концентрированную повесть. Романы-то у меня все равно не получаются — ни в жизни, ни на бумаге.